В этот раз никакой пустой болтовни. Мы снова в «Брюбейкерс»; после того как я клянусь, что не знаю, кто такие Амит и Рассел, и что это не розыгрыш, Эван приступает к делу. Он кладет красно-синий дневник на стол между нами. Сам усаживается на край стула и начинает тихо говорить, поэтому мне приходится наклониться, чтобы расслышать. Он пахнет мылом от «Айвори».
Как мы и подозревали, это дневники. Эван разворачивает дневник так, чтобы я могла прочитать, и открывает первую страницу. Этот 1913 года, указывает он на цифры вверху страницы. Они подписаны в основном просто буквой «А». Его палец опускается в низ страницы и тычет в одну из немногих букв, которые я узнаю.
Да, раздраженно отвечаю я. Это я поняла. Но что в них написано?
Если он и улавливает мое раздражение, виду не подает.
Ничего особенного то, что обычно записывают в дневник. Похоже, его вела девочка, и довольно привилегированная.
Почему ты так думаешь?
Она пишет о нянечках и преподавателях, службах в частной церкви, ссорах с сестрами, неудобстве нарядных платьев в общем, о проблемах сладкой жизни. Ну, ты понимаешь.
Я понимаю? Это какой-то намек? Если да я его игнорирую. Указываю на поблекшие чернила:
Что тут написано?
Он прищуривается, разглядывая перевернутый текст.
Как она подшутила над учителем.
Я переворачиваю страницу.
А здесь?
Как ее ругали за то, что залезла на дерево. Она, похоже, любила похулиганить. Здесь написано, что сестры и нянечка называли ее «швыбзик». Это что-то вроде «шалуньи». Словечко пришлось поискать.
Я улыбаюсь.
«Швыбзик», повторяю я, стараясь скопировать его произношение.
Он морщится:
Почти.
Можешь мне почитать?
Эван переворачивает книгу. Он склоняется над страницей, его лицо немного светится, как жемчужина.
10.6.13
Папа на меня злится, и все из-за Ольги! Последние недели все время шел дождь, а сегодня наконец-то! выглянуло солнце. После уроков мы с Марией пошли гулять в парк. Нашли чудесный клен, на котором можно отдыхать, как это делала Королева Фей в той пьесе, что мистер Гиббс велел нам прочесть. Только Ольга приказала нам немедленно слезть. Мария, конечно, тут же слезла, а я отказалась. Тут пришел папа, он только закончил осмотр земель. Ольга сказала ему, что я плохо себя веду, и он сделал мне выговор.
Ты совсем бесстрашная, зайчик мой, сказал он, снимая меня с дерева.
Так это же хорошо, разве нет? спросила я.
Он рассмеялся и ответил, что это известно лишь Богу. Я сказала, что Ольга злится только оттого, что не получила весточки от «сердечного друга» Павла Алексеевича. Она вся покраснела, а папа снова отругал меня за то, что наябедничала. Нечестно!
Эван читает дневник как актер. Он говорит с интонацией автора, воспроизводит эмоции. И делает он это так искренне, что я с трудом сдерживаю смешок.
22.6.1913
Чудесный день! Устроили пикник на пляже. Взяли несколько шлюпок с яхты и отправились на маленький остров. Там моряки построили для нас павильон с ковром и банкетным столом были чай с молоком, фрукты, конфеты. Вкуснейшие черничные тарталетки! Насмешила Марию, слизывая варенье с носа со скрещенными глазами.
После чая играли в жмурки. Папа тоже с нами играл, и все валились со смеху даже слуги, когда он спотыкался, стараясь идти ровно, едва ли не наступая на платье Т. Как же мне хотелось никогда не возвращаться в Петербург, а вместо этого отправиться на «Штандарте» в кругосветное путешествие, как команда пиратов. Никакого двора, никаких церемоний.
Эван замолкает, поднимая на меня глаза. Церемонии, слуги, двор
Так говорю я, собирая кусочки пазла в голове.
Но Эван поднимает руку, чтобы я пока молчала, и достает другой дневник.
Вот этот, говорит он, написан позже. В тысяча девятьсот пятнадцатом.
Сегодня Шура меня отругала, но я так скучаю! Она говорит, что в нашей империи сотни тысяч девочек, которые отдали бы руку и ногу, чтобы оказаться на моем месте. Но эти девочки не понимают, как нам одиноко!!! Мы никогда не устраиваем праздников, дорогой дневник, только для бабушки и скучных дядюшек и тетушек. Мама говорит, что так лучше. Говорит, придворные крысы и сплетники, которые недолюбливают ее из-за немецкой крови, и доверять нельзя никому, кроме отца Григория и, конечно, милой Шуры, но она просто нянечка.
Иногда мне позволяют играть с Глебом, сыном врача, но ведь девочке нужны подруги! С кем же мне делиться секретами?
Поскольку мне не с кем поделиться нашей скромной жизнью в Царском Селе, расскажу все тебе, дорогой дневник.
Мы делим комнату с Марией. Она будит меня по утрам (свинюшка). Сначала мы желаем доброго утра маме в ее «будуаре», как говорит месье Жильяр. У нее самая замечательная комната в доме, там все мебель, шторы, даже обои пыльно-лилового цвета. Каждое утро слуги приносят в комнату цветы. Если лечь на оттоманку и прикрыть глаза, чтобы смотреть только через ресницы, кажется, что лежишь в поле сирени. Мама говорит, так англичане украшают дома, она-то знает.
Тут намного лучше, чем в душном Зимнем дворце или в Екатерининском дворце по соседству. Там все в золоте, драгоценных камнях, полированном мраморе идеально, чтобы корчить рожицы своему отражению, но так холодно и совершенно неуютно. Хотя там красиво, как внутри одного из тех украшенных яиц, которые папа дарит маме на Пасху.
Я перебиваю Эвана:
Дворец?
Он поднимает на меня сияющие глаза.
Дворец, повторяю я, и он медленно кивает. Получается, она была это дневники
Прежде чем я успеваю сформулировать целое предложение, Эван снова поднимает руку.
Подожди.
Он открывает последний дневник на странице, которую пометил закладкой.
Девятое марта тысяча девятьсот семнадцатого года, читает он.
Папа прибыл с фронта. Мама заплакала, когда он сошел с поезда, мы все побежали его встречать объятиями и поцелуями. Мы ведь боялись, что больше его не увидим. Он говорит, что рад наконец вернуться домой, но, боюсь, Царское Село сильно изменилось. Теперь на каждом углу стоят часовые, по дворцу ходит охрана как у себя дома! Нам приказали не выходить за ворота парка, но даже по парку за нами ходят. Мы привыкли к охране, но теперь следят за нами. Иногда я бросаю на них взгляды, пока мама не видит, или передразниваю их за спиной. Мария говорит, чтобы я так не делала.
Когда мы все-таки остаемся одни, пытаемся притвориться, что у нас все как раньше, и это даже почти получается. Мама говорит, что мы должны оставаться сильными, не давать людям забыть, кто мы такие, но я знаю, она боится за Алексея с тех пор, как убили нашего Друга, а папа отказался от трона за них обоих.
Но сегодня мама в хорошем настроении, ведь мы все снова вместе. Я тоже счастлива. Может, теперь, как папа вернулся, все станет лучше. Я возьму себя в руки и прекращу хулиганить, как сказала мама.
Храни тебя Бог
И тут подпись, говорит Эван. «Твоя маленькая Анастасия».
Все в кофейне вертится, кроме его глаз; я лихорадочно перебираю в голове имена и факты, все, что могу вспомнить из учебников и тестов.
Это дневники твоей двоюродной прабабушки? спрашивает он.
Внезапно в кофейне становится душно, женщина с ноутбуком за соседним столиком сидит слишком близко.
Они были у нее на чердаке.
И ее звали Анна?
Да.
То, что я пытаюсь осознать, слишком масштабно, слишком невероятно. яйца, о которых она писала, не красили луковой шелухой, их украшали драгоценными камнями, это яйца Фаберже
Стопка напечатанных листков лежит между нами посреди стола. Это перевод на английский Эван успел перевести все три дневника. Кладу руку на стопку.
Это то, о чем я думаю?
В глазах Эвана блуждает искорка, огонь за коркой льда, все его прежние сомнения улетучились, как туман над озером.
«А» это «Анна».
Эти дневники говорит он в предвкушении, но взвешивая слова, они будто бы Он обдумывает дальнейшие слова, словно решая математическую задачку. Они будто написаны великой княжной Анастасией Николаевной Романовой.