Отец и дочь Верины ехали в санитарном фургоне с красным крестом. Точнее, шли рядом с ним. Всё шествие длинной колонны по пустынным улицам Нахичевани напоминало Петру крестный ход. Выстрелы внезапно смолкли и установилась мистическая тишина, нарушаемая лишь мерным топотом сотен пар ног.
По дороге батальон нагнало несколько отказников, вышедших из строя накануне. Что ими двигало? Вновь обретённая смелость или страх попасть под расправу большевиков? Их молча приняли в строй, ни о чём не расспрашивая.
Петя ушёл в себя. Он считал шаги, ощущал подошвами выпуклости мостовой и снеговые кучки. Чувствовал щеками поднимавшийся ветер. Спускаясь к Дону, пытался взглядом пронзить тьму, клубившуюся за рекой. Но, пока они не переправились по льду на левый берег, ни разу не обернулся. «Что толку? Я вернусь. Вернусь. Я обещал маме».
Лишь ступив на берег напротив станицы Аксайской19, он повернул голову в сторону оставленного города, тёмной массой поднимавшегося над Доном. Где-то вдалеке были видны отсветы от пожаров. Там осталась мама, и множество других людей, надеющихся пересидеть невзгоды. Среди них было немало офицеров, так и не откликнувшихся на призыв вождей Добровольческой Армии. Но Петя был уверен, что у них ещё будет повод пожалеть о своём выборе. Не для того ли, чтобы пристыдить нерешительных и разбудить спящих, затеян этот поход?
В Ольгинской20 был отдых и перестроение. Петя вспомнил, что захватил с собой томик Лермонтова и тетрадку с собственными стихами, в которую так ничего и не внёс с ноября, с памятной встречи с Георгием. Она уютно устроилась на дне вещмешка, обёрнутая в вязанный мамой шарфик. Он достал её, обмусолил химический карандаш и записал давно крутившиеся в голове строки:
Вихрастым мальчиком, с булыжной мостовой
Ростовской ли, Нахичеванской? -
Шагнул в огонь войны я пусть не мировой,
Но беспощадной, злой, Гражданской.
Закона Божия в гимназии урок
Бал прерван выстрелом, сухим и неприятным.
Не перемену в этот раз сулил звонок,
А передел всей нашей жизни безвозвратный.
И вот сжимаю я озябшею рукой
Винтовку Мосина, и жив я, слава Богу.
Вчера мы приняли свой первый страшный бой,
Сегодня степь завьюжила дорогу.
А за спиной не ранец, вещмешок,
И том стихов, что на привале душу греют.
Пускай жесток мой нынешний урок,
Его я вызубрю так твёрдо, как умею.
Кадеты, гимназисты, юнкера,
Мы на Ростов ещё раз оглянемся.
Взяла нас жизнь из беспечального вчера,
В которое мы вряд ли все вернёмся.
Он пробежал глазами написанное, поморщился. Конечно, ни в каком «страшном бою» он лично ещё не побывал. Но ведь это он не за себя пишет. А за всех, за всю добровольческую молодёжь, составлявшую значительную долю армии. К тому же он не сомневался, что его первый бой не заставит себя ждать.
Да, его, и без малого шесть тысяч живых людей военных и гражданских ждали заснеженная степь, многие вёрсты размокших дорог, пронизывающий ветер и враг, наседающий со всех сторон. Было непонятно, как примут их в кубанских станицах и сёлах. Явится ли помощь и от кого? И много иных вопросов, на которые не было ответов. Проще сказать, что их ждала неизвестность. Но всех согревало осознание собственной правоты и избранности: «Если не мы, то кто же?» И незримо витало в умах старое русское слово «честь», бывшее для них не пустым звуком, но сильной искрой, воспламеняющей дух, от которого и тело, и душа, превозмогая усталость и лишения, действовали порой так безотказно, что позже это причислят к чудесам. В небе разгоралась заря. Легендарный «Ледяной» поход Добровольческой армии начинался.
Часть вторая. Зима не вечна.
Март 1918 г.
1.
Анфиса Слепцова второй день сидела без работы и не находила себе места в своей каморке на Верхне-Луговой21, завешанной стиранным бельём и пропахшей переваренными щами. А тут ещё этот олух царя небесного, Васька, путается под ногами, зарёванный, виноватый. Конечно, это ж надо было додуматься сунуть спицу в лючок швейной машинки, а затем провернуть колесо! Хрясь! И машинка, настоящий Зингер, пришла в негодность. А заказы до воскресенья. И денег в доме нет, и есть нечего.
Ууу! Ирод! вновь погрозила она кулаком сыну. Сын, худенький, кудрявый, светло-русый пацанёнок восьми лет, вновь заныл и уполз к себе в угол, уткнулся в подушку. И поделом ему!
Анфиса прижила его от одного фабричного, которого злая на язык соседка, Катя-казачка, нарекла «Святым Духом». Мол, появился ниоткуда и растворился, как его и не было. А сына вот оставил. Сущее наказание!
И что же теперь делать? Лавка швейных товаров закрыта, товарищество «Компаньоны Зингера» закрыто, стёкла выбиты, дверь нараспашку, всё вынесено. Ходила к механику Болтову, он осмотрел, покачал головой и развёл руками: без запчастёв, мол, аппарат твой ремонту не подлежит, а запчастёв сейчас не сыщешь, власть-то новая.
Новой власти Анфиса вдоль и поперёк нашила флагов и транспарантов, но как обратилась за помощью, ей товарищи отказали:
Время сейчас трудное, контрреволюция прёт, а ты тут со своими бабьими вопросами!
И тоже развели руками.
Правда, один сочувственный шепнул на ухо:
Обратись в ДонЧеКа22. Они недавно учредились. Вопросы решают лихо!
И дал адрес.
Анфиса сразу не решилась. Была у неё одна мысль, да только что-то мучало внутри, ходу ей не давало.
Сейчас она вновь окинула взглядом убогое своё жилище, скорчившегося на лежаке сынишку, пустые кастрюли, и вслух стала размышлять:
Ну и где ж ента справедливость? Она, можно сказать, как жила, так в хоромах и живёт, хлеб с маслицем, монпансье к чаю, барынек обшивает. А я за гроши, или за продукты баб фабричных! Где справедливость, спрашиваю? А ведь вроде как наша власть пришла, народная!
И стала собираться.
В тот же вечер в дверь квартиры Натальи Ивановны Тепловой грубо постучали. Кошка Муська, дремавшая на коридорном стуле, испуганно подскочила и скрылась в спальне. Наталья Ивановна встала из-за машинки, распрямила спину и неспешно направилась к двери. У неё было дурное предчувствие.
За дверью стоял мужчина средних лет в картузе и кожанке, вроде тех, в которых щеголяли раньше шофёры новомодных авто. Взгляд его из-под кустистых бровей был колючий, пронзительный. Щетина. Пара жёлтых зубов выпирала из-под верхней губы и прижимала нижнюю.
«Крыса какая-то!» подумалось Наталье Ивановне.
За «крысой» стоял, напротив молодой, красивый красноармеец, почти одних лет с её Петром. Ну, может быть, чуть старше.
«И лицо знакомое!»
За их широкими спинами пряталась и отводила глаза Анфиса.
«Этой-то что надобно?»
Гражданка Теплова?
Да. Кто вы? Что вам угодно?
Уполномоченный ДонЧеКа, товарищ Гомельский. Вот мой мандат.
Гомельский показал ей помятую бумажку с большой печатью и подписью. Наталья Ивановна успела прочесть там лишь слова «Чрезвычайная комиссия».
Мы к вам. И вот по какому делу. Пётр Теплов ваш сын?
Сердце сжалось.
Мой. А что с ним?
Это мы и собираемся выяснить. Вы знаете, где он сейчас?
Немного отлегло.
Нет.
Нам известно, что он ушёл с контрреволюционными кадетами генерала Алексеева. Вы можете подтвердить?
Я не знаю никаких контрреволюционных кадетов. Мой сын пропал без вести в феврале. О нём сведений не имею.
Но он состоял в войсках атамана Каледина?
Каледина? Нет, не состоял.
«Крыса» потянул носом воздух. В доме пахло ужином.
Хорошо, отрицаете значит. Может быть, впустите, поговорим?
Ну проходите, мне скрывать нечего.
Мужчина снял калоши, сделал знак красноармейцу оставаться у двери. Анфиса нерешительно, бочком, вошла за ним, прямо в обуви.
Гомельский по-хозяйски осмотрел квартиру, прошёл в спальню, нехорошо хмыкнул, увидев святые образа. Анфиса тем временем сразу направилась на кухню, проверить, на месте ли «Зингер». Наталья Ивановна по-прежнему стояла в коридоре и молчала.