Ну? Клер остановилась, вопросительно взглянула на меня. Давай. Ты же обещал. скепсис и надежда в ее глазах сменяли друг друга, где-то в глубине тлела готовая в любой момент вспыхнуть обида.
Я судорожно сглотнул, оглянулся.
Что? Забыл, где оставил? Ну, ты даешь! скепсис уступил надежде, вырвался вздохом. Вспоминай пока, приготовлю что-нибудь выпить.
Она направилась к предмету, поблескивающему хромом и медью, отдаленно напоминающему кофе-автомат, а я остался наедине с отчаянием. Где эта чертова коллекция? Дернул меня черт!
Напиток оказался похож на лимонад, легкое приятное головокружение обнаруживало горячительные свойства.
Ну что, вспомнил? Клер снова вздохнула, завела глаза к потолку. Может быть, в твоем столе; ты всегда там все прячешь.
Я направился к предмету, из представленного более всего похожему на стол. Она. Коллекция. Что это может быть? Наверняка, как и все остальное материализуется в тот момент, когда появляется необходимость; но что это? как, хотя бы, выглядит? Да и как открыть этот, с позволения сказать, стол? Ни ручек, ни дверок. Прилетевшая неизвестно откуда мысль ввергла в еще большее отчаяние. Да, вещи возникают и пропадают, но ведь это наверняка происходит по желанию или с разрешения их хозяев. Наверняка где-то в сознании хранится файл параметры, функции, внешний вид вся информация, описывающая предмет под названием, например, стол. Или стул. Или коллекция. Только в последнем случае нужен еще и код ведь эта чертова хрень наверняка под охраной! Будь проклят этот Брун! Вот кого я бы сейчас с удовольствием придушил! Неужели так трудно озаботиться какой-нибудь памяткой, подсказкой!
Спиной я чувствовал взгляд Клер, на мгновение представил себе ее глаза разочарование, обида, укоризна несчастный, обманутый ребенок; хлынула, захлестнула горькая, отчаянная нежность. Прощайте, мечты! Прощай, счастье!
Что-то изменилось, произошло. Легкая, едва заметная дрожь взъерошила пространство, одно из отделений стола раскрылось, предъявив пластину, под толстым, бронебойного вида стеклом испещренную россыпью мельчайших бусинок, оно? то самое? коллекция? Коллекция! Рядом, нестерпимо близко, будто трехмерный, сказочно-реалистичный мираж, качнулось лицо Клер, прошелестел ее прерывающийся, восхищенный шепот:
Господи! Никогда не видела так много сразу! Сколько здесь? глаза ее были широко раскрыты, фарфоровые щеки пылали румянцем. Целое сокровище! Вот бы глянуть хотя бы глазком! Хотя бы один
Сердце повалилось в густо-сладкую дрожь, западня приоткрылась; легко, бездумно я сделал шаг.
Конечно! Почему нет?
Остатки обиды, холодности слетели, Клер захлопала в ладоши, запрыгала на месте, будто школьница.
Ура! Только какой-нибудь поинтересней!
Эх! будь что будет!
Выбирай, что хочешь! Можешь взять любой!
Клер робко потянулась к пластине, в глазах растерянность, недоверие, счастье, тихонько охнула: толстенное стекло растаяло, кристаллики будто приблизились, увеличились, заиграли бесчисленными гранями. Я ждал, что будет дальше; Господи! да что ж такое в этих несчастных бусинках! Сны какие-то В голове тихо шумело, плыла прозрачная пустота, невесомое бесцветно-беззвучное бездумье. Этот? Тот? Который? Неожиданно один из кристалликов засверкал ярче, резче остальных, плотный, упругий, будто осязаемый свет врезался в сознание. Замелькала бешеной свистопляской чересполосица помех, кадров (фильм? сон?), и я провалился в густую, пеструю круговерть
Марк Антоний
Огромное солнце лениво опускалось в темную гладь, прибрежные скалы торопливо таяли в сумерках; на секунду, на крошечное, невесомое мгновение, Марку Антонию показалось мир прощается с ним, вместе с темнотой надвигается, подкрадывается смерть. Он тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, что поделаешь, он всегда не любил сумерки. Не любил и втайне боялся, пряча от всех, даже от самого себя эту постыдную слабость. Негоже боятся чего-либо мужчине, воину, императору. И все-таки. Что-то гнетущее таится в этом времени суток, что-то неуловимо гибельное, роковое. Взять, например, время перед рассветом такой же полумрак, неопределенность, смешиваются, растворяются друг в друге ночь и день, и все же теплится что-то, живется, дышится, надеется. И дело не в том, что надежда подкреплена знанием, есть что-то еще помимо знания и надежды, что-то надсознательное, бодрит, наполняет уверенностью, силой.
Уверенность, сила Он вздрогнул, словно от холода, бросил взгляд на замершие истуканами фигуры слуг. Раб не должен видеть сомнение, страх, грусть на лице господина, господин должен быть тверд и решителен, мужественен и жесток. Тем более он, Марк Антоний. Храбрец, рубака, забияка, повеса, весельчак. Баловень, любимчик Фортуны. Улыбка раздвинула губы. Вот так бывает тратишь целую жизнь, выстраивая образ, и рушишь все в одно мгновение. Одним взглядом, одной улыбкой, одним движением. Одним поступком. Впрочем Что странного в том, что одна иллюзия окажется сильней другой? Трус, храбрец, раб, господин все зыбко, все относительно в этом мире. Раб, трепещущий перед господином, господин, лицедействующий перед рабом, гримасы мира ужимок и парадоксов, мира лжи и фальши. Все обман, все: жизнь, страх, причина страха. Даже сам обман. Только смерть реальна, только смерть страшна, опасна, беспощадна. И непоправима.
Громадным организмом таял в сгущающихся сумерках флот, беспрестанное движение, рой огней, запахи пищи, смолы, протяжные, усталые голоса. Флот, символ Римского величия. Почти пятьсот квинкверем, непомерно длинные, неповоротливые. Громады по восемь человек на весло в трех рядах с каждого борта, высокие башни с катапультами и тараны из цельной бронзы на носу. Флагманы «Антоний», «Цезарион» и вообще гиганты, заметно крупнее остальных, даже в этот час видные издалека; разряженные, раззолоченные, больше подходящие для парада, чем для сражения. Дорогие игрушки, утеха царскому тщеславию.
Марк Антоний обернулся, стараясь навсегда вобрать в память эту картину: меркнущее небо, крики чаек, бледная дорожка на воде. Место завтрашней битвы, место его позора и бесчестия. Амбракийский залив, бестолковый, узкий, будто кишка, проход в Адриатическое море. Где-то там, на южном выступе стоит лагерем его армия, его легионы, Антоний напряг зрение, словно мог разглядеть отсюда тысячи и тысячи обреченных. В душе шевельнулась надежда: а может быть? Может быть, он просто преувеличивает, сгущает? такое бывает; отчаяние, усталость не самые лучшие советчики. Сарказм, раздражение, обреченность смешались, брызнули едкой горечью. Нет, нет и нет! Тысячу раз нет! Все уже решено, обдумано, зачем снова бередить, тревожить? Надеяться? И никакая случайность не спасет, резерв случайностей иссяк, а Октавиан не из тех, кто упускает свой шанс. Осталось только пережить все это. Пережить. Антоний сжал зубы. Ничего. Переживем.
Когда же все это началось? Это постепенное и незаметное сползание, превращение везунчика и победителя в стареющего, всеми осмеянного волокиту, загнанного в угол неудачника? Уж не в тот ли самый миг, когда он услышал завещание Цезаря? А, может быть, тогда, когда смеялся в лицо этому хромоножке Октавиану, вздумавшему потребовать свое наследство? Когда ставил подпись под соглашением? Когда за голову Цицерона продал своего дядю Луция? О, Боги, Боги! Много ступеней в этой лестнице, и ни одна не пощадила его. На каждой он оставил часть своей удачи, часть своего счастья.
Удача. Теперь она совсем отвернулась от него. Все произошедшее с ним словно дурной сон, и эта проклятая лужа Амбракийский залив последняя капля в чашу терпения, жирная точка в конвульсиях надежды. Самое смешное он сам выбрал это место, вцепился в него как утопающий в соломинку. И этот залив, и эти скалы, и топи казались ему знаком судьбы, милостью Фортуны, решившей, наконец-то, вернуть ему свое расположение. И в самом деле! Скалы и болота делали лагерь неприступным с суши, огромный флот надежно прикрывал водные пути. Восточные ветры (это испокон веков известно), господствующие на Адриатике поздней зимой и ранней весной, не позволят Октавиану пересечь море до начала лета. Все это вместе взятое давало несколько драгоценных месяцев передышки, несколько месяцев можно было отдыхать, набираться сил, комплектовать войска. Несколько месяцев! целоесостояние в его положении! Он встретит Октавиана летом, во всеоружии, во главе стотысячного свежего войска, заняв выигрышную позицию на суше и имея полное господство на море!