Потому что моя мама никогда меня не жалела. Ей, отпрыску древнего княжьего рода, круглой сироте и матери-одиночке, некогда было жалеть даже себя. Да и вздумай она корить себя за то, что той ужасной ночью была не дома, а гуляла в ресторане, что бы дало ей это непомерное чувство вины? Так однажды сказала ей жестокая и справедливая еврейка Римма Аркадьевна, не зная, что я нахожусь поблизости и все слышу. Вина и боль раздавят тебя, Аня, отрубила Римма Аркадьевна, а тебе ребенка поднимать надо. Учись на бухгалтера, работай, воспитывай дочь, а захочешь поплакать, иди на задний двор, чтобы Верунчик тебя не видела, и там рыдай хоть до посинения. А потом иди и снова работай. Бог не выдаст, свинья не съест. Авось справимся.
И она справлялась жестко, отчужденно, неласково, держа в руках не только себя, но и все наше небольшое семейство, приросшее вскоре домашней живностью, за которую я отвечала как за саму себя. Именно у нее я научилась сжимать зубы, глядя на себя в зеркало, и успевать в школе, несмотря на боли в спине, и выступать на собраниях, не отводя взгляда от зала, и не просить о снисхождении, потому что инвалид. О, это была прекрасная школа жизни для нас обеих для моей воздушной, невинной и наивной мамы и для меня, потерявшей свою легкость и безмятежность на дне подпола. Та мама, которую я смутно помнила с «довойны» исчезла, вместо нее возникла та мама, которую я и хоронила в середине 90-ых годов своего первого века вместе с сыном, который и знать не знал, что его бабушка когда-то была воздушной, словно летний дождь.
Однако я сильно забежала вперед, вспомнив о сыне. На самом деле до него еще годы и годы тяжелой жизни, переезд в новую крохотную квартирку в только что сданном панельном доме, мое поступление в свежеотстроенный небоскреб университета, по поводу которого даже моя мама, с некоторых пор скупая на слезы, обняла меня за непомерно широкие плечи и заплакала от счастья. До него еще годы моей одинокого студенчества, лишенного походов и трудового десанта, танцев и поцелуев, первой любви и замужества. До него еще годы страха за то, что под непрочной пленочкой народившегося после войны бухгалтера вдруг начнет просвечивать прошлое княжны, отца ее ребенка врага народа, сгинувшего, как я узнала много позже, в лагерях во время бойни, всплывет происхождение последних семейных драгоценностей, и все это перечеркнет то, что досталось мне с таким неимоверным трудом. А у меня уже было немало учеба в первом вузе страны, работа в хорошем месте не без помощи старых любовников Риммы Аркадьевны, ныне грузной неопрятной старухи, которую они, однако помнили рыжеволосой бестией иммер елеган, лестное мнение моего научного руководителя одно из первых ученых страны по поводу перспектив диссертации, и даже ухаживание прыщавого очкастого аспиранта, возомнившего себя подарком судьбе одинокой горбатой девочке. Все это было впереди, и, однако же, это будущее так стремительно становилось сначала настоящим, а потом настолько безвозвратно уходило в прошлое, что я не успела оглянуться, как из нелепой горбатой девушки превратилась в уродливую горбатую женщину неопределенных средних лет, норовящую прошмыгнуть мимо, не поймав случайного жалостливого или насмешливого взгляда. Мама, все еще работающая бухгалтером, раскладывала на столе огромные «самолеты» оборотных ведомостей и встречала меня неодобрительным взглядом из-под очков, однажды выразившись так до чего же ты серая и сама себе неинтересная конторская мышь.