В конце концов водка закончилась. Мы с Дешевым заставили Харьковского прерваться с баснями и притащить соловьям самогонки.
Потом стемнело, и Харьковский отправился на блуд. Я решил проводить Дешевого.
По дороге в меня закралось желание видеть Любашу. Я прислонил Дешевого к дереву и тут же бросился к ней. И с каждым шагом, впечатанным мною в асфальт, во мне росла уверенность, что эта ночь будет наша! В груди закипала сладкая боль, слеза просилась из глаза, и горы нежных слов уже вертелись на языке. И один только бог знает, на какие вершины мы с ней могли бы улететь в эту ночь. Если бы не трижды проклятая всеми женами и матерями эта кристально чистая и вечно влекущая водочка!
В общем, не успел я с любимой и словом обмолвиться, как уже почувствовал змею в желудке. Чуткая Любаша вмиг заметила перемену в лице. И с состраданием предложила мне пойти проспаться. Я икнул в знак согласия, кивнул в знак прощания и побежал разыскивать подходящий кустарник.
После освобождения желудка немного полегчало. И я решился на последнее средство промывание. Способ испытанный, отработанный в Залевской балке. Для этого мне следовало заглотить три литра воды, сжать зубы, попрыгать несколько минут, а потом сунуть пальцы в рот, чтобы оттуда ударил гейзер.
На 20-м я отыскал колонку с водой. И во имя чистоты и невинности моей Любаши проделал эту процедуру аж три раза. Затем вернулся к ней настоящим огурчиком.
Она была восхищена.
Тебе уже лучше?
Конечно! Какие пустяки. Просто самогон у Харьковского был чуток перетравлен. Дедушка, сволочь, перестарался. Он его на мышах настаивает.
Правда?! Ты что!
Или на пауках. Когда что попадется. Для крепости.
Ой, ф-фу!.. Перестань, мне уже дурно.
Но зря я так пошутил. И зря Любаша напомнила, что от этого может быть дурно. Меня тут же свело. Хотя было совершенно непонятно, что еще могло зашевелиться в моем пустом и чистом желудке.
И я вынужден был еще раз проститься с Любашей и еще раз проделать с собой изуверскую процедуру.
Потом опять вернулся к ней. И опять оставил.
И так четыре раза. Пока наконец с последней горькой отрыжкой меня не покинули последние силы.
В глубокой ночи, когда на Собачеевке уже не лают и собаки, одинокий, у журчащей колонки, стоящий на коленях и, как тряпка, перевешенный через ржавый гусак, я подумал: «Когда-нибудь обязательно надо написать такую картину. И хорошо, что никто меня не видит. Никто не украдет сюжет с названием В поисках любви!»
И больше уже думать ни о чем не хотелось. Было только слабое желание добраться до постели.
* * *
В пять утра меня разбудил стук в окно. Это Харьковский воротился от вдовы сладкогрудой. Он просил меня открыть калитку.
Прикинь, сил нет через забор перелезть, сказал он, заволакивая свои ноги в комнату и одетым заваливаясь в постель.
Вид у него и в самом деле был потрепанный, как у щенка, которым мальчишки поиграли в футбол. Но в отличие от меня он выглядел героем. И, подобно настоящему герою, завершившему победный бой, тут же издал громовой храп.
А я, забитый и несчастный, вечно гонимый судьбой и терзаемый внутренним страданием, уже не мог сомкнуть глаз. И долго-долго сверлил себя мыслью: «Насколько же умней меня этот Харьковский, который прочел всего одну книжку!»
И до тех пор, пока солнышко не влезло в окошко и не закричало, что пора вставать, я все ворочался и страдал.
Нет страшнее утра, когда не спится и лежать невыносимо, и встать нет сил, и подниматься надо. Состояние было хоть уже и не блевучее, но значительно хуже, чем ночью. Тошнота сменилась бесконечной тихой болью и невыносимым упадком духа.
Подлец Харьковский вскочил как заведенный. Как будто ночь безмятежно проспал. Свеженький и полный задора, готовый для трудовых подвигов. И стал собираться на завод. А я, чтобы хоть как-то поддержать себе настроение, принялся обвинять его в том, что вчера он угощал нас отравленным самогоном.
Он пошел на завод, а я серьезно подумал о будущем, о поступлении в Ростовское художественное училище. Но, как заявила Рыжая, пока не отработаю два года на заводе и потом еще столько же не отслужу в армии, никаких Ростовов мне не видать! Оставалась одна надежда наш уважаемый директор Иван Иваныч Иваницкий. Это в его силах освободить меня от завода и направить в училище.
И сегодня на больную голову я поймал его и обрисовал ситуацию.
Он ответил сразу и определенно. Непонятно было только, для чего, слушая меня, он хмурил брови, жевал губы и мял свой блестящий от выбритости подбородок.
Об этом не может быть и речи, Соболевский! Я при всем своем желании ничем не могу помочь. Я понимаю, у тебя способности, которые надо развивать, тебе, конечно, надо учиться. Но пойми и ты! Государство затратило на тебя огромные средства. И существует поэтому положение: два года ты должен отработать. Тебе даже от армии дают отсрочку! Настолько это важно.
Я поблагодарил его за участие и отчалил. И решил про себя развивать свои способности самостоятельно.
* * *
Размышляя таким образом, я не заметил, как очутился на 21-м переулке.
Любаша была дома. Но готовилась к отъезду.
Я предложил ей прогуляться.
Куда? спросила она.
Разве это имеет значение! сказал я влюбленно.
Да нет
Пойдем куда-нибудь за город, на природу. Хочу природу и тебя!
Она счастливо улыбнулась и пошла переодеваться.
А я поймал себя на мысли, что ничуточки ей не соврал. Мне и в самом деле хотелось побыть с ней наедине. Ни веселье, ни друзья, ни одиночество ничто так не лечит израненную душу, как любовь!.. Такое вот неожиданное открытие я сделал, пока дожидался Любашу.
Любаша вышла в белом платье. Оно, конечно, было очень красивое и очень ей шло. Но слишком нарядное. Никак не для прогулки, на которую меня подталкивали черти.
Я знал десятки мест за городом, где можно было укрыться, как в лесу. И меня тянуло именно туда. Откуда Любаша могла вернуться полноценной женщиной. Хотя особо я и не раскатывал губы. Но эта мысль была неистребима, и на всякое свое действие я смотрел сквозь призму этой мысли.
У тебя такое платье!.. Как у невесты перед брачной ночью, пошутил я для поднятия своего духа.
Любаша юмора не поняла. Польщенно улыбнулась.
Прогулка оказалась даже приятнее, чем я ожидал. По пути выпили газированной воды, и последнее действие алкогольной отравы в моем организме закончилось. Как будто бес отпустил свою удавку. В голове просветлело, и мир вокруг окрасился в естественные краски. А та энергия, которую Любаша всегда излучает, помогла мне быстро набрать силу.
Настроение мгновенно поднялось. Я сделался разговорчивым, шутливым, стал нести всякую чепуху. Девчонки всегда любят, когда им несут чепуху. В общении с ними очень важно что-нибудь чепуховенькое. Так что серьезная братва имеет у них мало шансов.
Незаметно мы очутились за городом. Поболтались по садам и в конце концов забрались в густющую посадку, где трава была толщиной в сорок персидских ковров. И птички там тоже были, и цветочные ароматы, и покой
Я услужливо раскинул свой пиджачок. И тут же не удержался с предложением:
Не лучше ли сразу снять это платье?
Любаша осталась глуха.
* * *
Через два часа она принялась твердить, что ей уже пора. Два часа мне потребовалось, чтобы узнать, что под белым ее платьем имеются еще такие же белые трусики!..
И чтобы не выйти из равновесия, я подумал, может, она затем и едет домой, чтобы отчитаться маме в своей целости. Или просто ей для этого дела необходимо родительское благословение.
Я проводил ее до дому. Потом помог дотащить до вокзала тяжелую сумку. Посадил ее в поезд. И там ее расцеловал, прямо на завистливых глазах молодой проводницы.
Очень не хотелось выпускать ее из рук.