Ли! воскликнул мужчина, скорее раздраженно, чем встревоженно, и прошел мимо меня в ее комнату. Ты что наде Но не успел он подойти к окну, как его взгляд упал на секретер, и я увидела, куда он смотрит на янтарный пузырек. «Не может быть, это не мое лекарство, она не могла его взять», подумала я, а мужчина схватил пузырек. Викодин? устало произнес он. Где ты его раздобыла?
Ли взглянула на меня и улыбнулась:
У Джоанны. Она мне дала Она улыбнулась еще шире: Спасибо, Джоанна. Ты такая добрая. Улыбка превратилась в гримасу. А вот Дон настоящий говнюк. Бросай его. Ты для него слишком красивая.
Друг Ли, которого, как я вспомнила, звали Панкадж[11], встряхнул пузырек, открыл его, высыпал таблетки на ладонь и пересчитал.
Сколько ты приняла? спросил он.
Ли показала три кровавых пальца.
Три? Три?
Ли кивнула.
Панкадж посмотрел на меня:
А сколько всего было таблеток?
Я точно не знала.
Может, десять? предположила я. Я приняла одну. Сегодня утром. У меня травма колена. Я не Тут я замолчала, не зная, стоит ли объяснять, что я Ли таблеток не давала.
Зачем она их приняла? Панкадж пересчитывал таблетки и как-то странно смотрел на меня.
Мне от них было плохо, призналась я. Даже стошнило. Только и могла, что спать. Даже читать не могла. И снились кошмары.
А мне было весело, сказала Ли.
Ее друг покачал красивой головой и вздохнул:
Скажи спасибо, что она их не продала. И он повернулся к Ли: Ладно, поехали в больницу.
Когда они вернулись Ли с перевязанной белоснежными бинтами рукой, и сели на кухне пить холодное пиво, Панкадж объяснил, что Ли позвонила ему, голос у нее по телефону был очень странный, и он понял что-то не так. Одолжил машину и приехал в Бруклин из Принстона, несмотря на снегопад.
Предчувствие, объяснил он.
Я кивнула. Дона по-прежнему не было дома.
В пять часов вечера зазвонил телефон, и я, вздрогнув, очнулась от своих мрачных размышлений.
Эй, привет, как дела? раздался в трубке низкий голос Дона. Как работа?
Он произнес последнее слово с усмешкой, как будто я не по-настоящему устроилась на работу, а играла во взрослую работающую девушку. Дон считал настоящей работой работу на стройке, металлозаводе, труд уборщицы. Дон был социалистом.
На первом свидании мы ужинали в итальянском ресторане с огромной коллекцией часов на авеню Эй, который Дон выбрал из-за близости к книжному магазину социалистической направленности, где он работал. В тот раз он как раз закончил смену и сообщил мне об этом сразу, сев напротив.
Погоди, спросила я, пока мы ждали наши макароны, а вы, современные социалисты, неужели верите, что сможете свергнуть федеральное правительство?
Дон покрутил вино в бокале, сделал маленький глоточек и поморщился:
Нет, то есть да, некоторые верят. Но большинство нет.
Тогда в чем смысл вашей партии?
Мне правда было интересно. В 1930-е годы моя бабушка баллотировалась в Сенат от социалистической партии, а двоюродного дядю застрелили во время профсоюзных беспорядков у Форвард-билдинг на Бродвее. К отцу явились из ФБР, когда тот записался добровольцем на войну в Корее. Но никто из моих близких не говорил о политике. 1950-е поумерили их пыл[12].
Чем вы занимаетесь, кроме книготорговли? спросила я немного погодя.
Ведем просветительскую деятельность. Рассказываем о классовом обществе. Боремся с материализмом. Сотрудничаем с профсоюзами и помогаем рабочим создавать свои организации. Потом Дон вдруг взял меня за руку, и его голос, и без того гортанно-низкий, бархатный, стал еще ниже. Мы предлагаем альтернативу Альтернативу всему этому. Мы смотрим на мир иначе.
Сейчас я слышала этот низкий, тягучий голос в трубке. Дон говорил с хрипотцой, как заядлый курильщик, хотя не курил и терпеть не мог курильщиков.
Послушай, предложил он, давай после работы встретимся в «Эль». «Эль» так называлось кафе в Вильямсбурге. Дон сделал его своей вечерней резиденцией: сидел там, писал в дневнике и пил столько кофе, что у него начинала дергаться нога. Я говорил с агентом по недвижимости, и тот подобрал нам квартирку.
Нам? удивилась я. Мы с Доном познакомились всего пару месяцев назад. У меня был бойфренд в Калифорнии, к которому я планировала переехать когда-нибудь в далеком будущем. Нам квартирку?
Нам, уверенно ответил парень. Ты, что ли, не слышала это слово? Нам значит, мне и тебе, подчеркнуто медленно проговорил он.
Начальница ушла ровно в пять, коротко махнув мне на прощание.
Не задерживайся допоздна, бросила она, уходя.
Я все еще печатала с микрокассет. Диктофон тихонько жужжал. Через несколько минут вышел Хью в свитере и пуховике.
Иди домой, сказал он, ты уже много сегодня сделала.
В коридоре послышались смех, шорох сумок и пальто бухгалтеры и курьер уходили домой, а потом в офисе стало тихо и темно. В нашем крыле горела лишь одна лампа на моем столе. Я закончила печатать письмо и вынула бумагу из машинки, надела висевшее на спинке стула пальто и направилась к выходу.
У стеллажа с Сэлинджером я задержалась и стала рассматривать знакомые корешки. Почти все эти книги были у моих родителей: «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» в мягких обложках; «Фрэнни и Зуи» в твердой, причем книга в таком идеальном состоянии, будто ее никто никогда не открывал. Но все они прошли мимо меня. Почему? Почему я до сих пор не прочла Сэлинджера? Так сложились обстоятельства. В старших классах учительница литературы никогда не давала нам задание читать «Над пропастью во ржи». У меня не было старших братьев и сестер, которые торжественно вручили бы мне томик на четырнадцатилетие и сказали: «Ты должна это прочесть». А потом подходящий момент для Сэлинджера прошел я об окошке между двенадцатью и двадцатью годами, ведь именно тогда подростки, любящие читать, сходят с ума по Холдену Колфилду. Теперь меня интересовала сложная и мрачная литература, большие толстые романы, соцреализм. Я читала Пинчона, Эмиса, Дос Пассоса, Фолкнера, Дидион и Боулза писателей, чьи депрессивные и унылые романы резко контрастировали с тем, как я себе представляла Сэлинджера. А мне он казался невыносимо милым, нарочито причудливым, и как-то уж слишком все его боготворили. Мне совершенно не хотелось читать волшебные сказки Сэлинджера о старом Нью-Йорке и не по годам развитых детках, анализирующих дзенские коаны и теряющих сознание на диване, не в силах вынести тиранию материального мира. Я бы никогда не открыла книжку, героев которой звали Бу-Бу и Зуи. И я не могла симпатизировать семилетке-вундеркинду, цитирующему Бхагавад-Гиту[13]. Даже названия рассказов казались какими-то подростковыми и заумными: «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте».
Я не нуждалась в развлекательном чтении. Я любила провокационную литературу.
Агент по недвижимости подвел нас к красивому рядному дому[14] на Северной Восьмой улице, в квартале от железнодорожной станции и рядом с большой польской булочной. Голые деревья отбрасывали тени на снег в свете уличных фонарей.
Это здесь, сказал он, отпер парадную дверь и прошел мимо изящной лестницы, ведущей наверх, мимо квартир первого этажа к двери в задней части дома.
«Куда мы идем?» подумала я, ступая позади моих спутников. Нас провели во внутренний дворик, утопающий в снегу; там, в глубине, стоял крошечный трехэтажный домик, весь разваливающийся и заброшенный, как избушка на курьих ножках, тайный домишко, спрятанный от глаз людских.
Сама квартира оказалась маленькой и странной, с деревянными полами, свежеокрашенными в необычный для пола цвет красного кирпича, в комнатах все еще чувствовался сильный запах краски. Дверей не было, а комнаты разделяли арки. В гостиной я увидела встроенный шкаф, в крошечной кухне мини-плиту и холодильник; окна маленькой спаленки выходили в цементный двор и почти упирались в стену дома, через который мы прошли. Пол был кривой, это было видно невооруженным глазом.