И опять он летел над городом. Внизу проплывали знакомые улицы, площади, реки, речушки и каналы Петербурга. Пролетая мимо, он не только их узнавал, но и кружил над знакомыми местами, удивляясь, насколько непривычно все выглядит сверху. Чувство свободного полета было настолько приятным, что хотелось длить его бесконечно. Как вдруг на одной из улиц он заметил Незнакомку, которую повстречал в картинной галерее. Он ясно видел, как она переходит дорогу на светофоре, сворачивает на Невский проспект и идет в сторону Адмиралтейства. Это была та самая Маргарита, необыкновенная и притягательная, с которой он общался на вернисаже, но одновременно совсем другая словно из параллельного мира. Человеческое начало сочеталось в ней с чем-то нездешним, неземным и воздушным. Сильфида! понял он. Настоящая сильфида.
Некоторое время он летел следом за ней, как вдруг все внезапно изменилось, и он очутился в совершенно незнакомом месте. Теперь он ощущал себя осенней цикадой, сидевшей на ярком цветке лапины. Время его пребывания на земле подходило к концу, силы уже были на исходе. За короткий век в облике цикады он исполнил все, что должно исполнить цикаде, и пребывал в состоянии покоя, покорно ожидая приближения смерти. Рядом с цветущим деревом китайский мастер Ци Байши установил свой мольберт и, глядя на застывшую на бордовом цветке цикаду, писал свою знаменитую картину «Цикада на осенних цветках лапины».
Но тут Александр снова проснулся, на этот раз окончательно. Он от души потянулся, сел и покрутил головой. И что мне за сны сегодня снятся? Мало того, что я цикада, причем не летняя, а осенняя, так еще с меня пишет картину китайский живописец девятнадцатого века. Все, дружок, приехали с выпивкой пора заканчивать.
С этой, безусловно, здравой мыслью он энергично вскочил на ноги, почти бегом устремился в кухню и распахнул холодильник. «А вот со жратвой у нас полный швах, мрачно сообщил нарисовавшемуся рядом Ричарду. Нет, у тебя как раз полный порядок, это у меня в наличии имеется только кусочек заплесневелого сыра, колбасу я, кажется, еще позавчера доел. Он с грустью захлопнул дверцу холодильника, постоял немного в скорбном молчании и вдруг хлопнул себя по лбу: Эврика! Пельмени! В морозилке должны быть пельмени»
Сидя на табурете возле кухонного стола, он взглядом гипнотизировал кастрюлю с водой, никак не желавшей закипать. Есть хотелось зверски со вчерашней ночи во рту маковой росинки не было. Так тебе и надо, мысленно корил он себя. Пить вредно? Вредно. Совесть сейчас мучает? Мучает. Хочешь сделаться алкашом? Нет. Так какого черта ты вчера надрался и потерял столько времени?! Вода, наконец, закипела. Он бросил в кастрюлю пару бульонных кубиков и полпачки пельменей, помешал и снова уселся на табурет, с вожделением ожидая, когда они закипят и всплывут. А потом жадно ел, от души сдобрив пельмени оставшейся в банке сметаной, черным перцем, солью и горчицей.
После еды сразу захотелось растянуться на диване, ни о чем не думать и по возможности превратиться в цикаду. Однако в голову помимо желания лезли мысли, отнюдь не светлые и радостные. Почему так происходит? снова и снова задавался он одним вопросом. Человек я незлой, к людям отношусь нейтрально или доброжелательно, однако из-под моего пера выходят книги мрачные, злые и агрессивные. Взять хотя бы мой дневник. Когда пишу откровенно, получаются натуральные «откровения мизантропа». Чего я только про свою бывшую не понаписал И ведь что любопытно: когда настроение у меня хорошее, то и моя бывшая, и наш развод выглядят в моих глазах вполне приемлемо. Но когда она целенаправленно начинает меня доставать готов эту стерву убить, причем самым изуверским способом. Звериные инстинкты так и прут из подсознания. Любопытно, кто их туда заложил? Вопрос, конечно, риторический.
Он ненадолго задремал, а, проснувшись, ощутил прилив бодрости. Достал с полки многоярусного, до отказа заставленного книгами стеллажа тетрадь с дневниковыми записями и принялся листать. Ненадолго задумался, глядя невидящим взором на исписанные страницы, потом захлопнул тетрадь и поставил обратно на полку. Подошел к окну и долго смотрел на улицу. Стемнело. К вечеру сильно похолодало, и город укутал плотный туман. В свете фонарей его беловатая текучая субстанция казались потоком живой зловещей материи. До чего же мрачный и мистический город Петербург, размышлял он, сколько ужасных и роковых тайн скрыто под пеленой непроницаемого тумана.
Оторвавшись от созерцания тумана, он быстро прошел к столу, включил ноутбук, создал новый файл и на девственно пустой компьютерной странице напечатал крупным шрифтом: «Зловещий стрекот цикад». Название будущего романа пришло сразу, из ниоткуда, и тут же потянуло следом мысли, превращавшиеся под клавишами компьютера в буквы, слова, предложения словно писал не он, а кто-то другой через него, за него. Его охватило знакомое чувство приподнятости, то самое вдохновение, которого он так жаждал в последнее время и которое так долго не приходило. Он еще точно не знал, о чем будет новый роман и даже не пытался анализировать напечатанный текст, в качестве эксперимента дав полную волю собственному подсознанию. В конце концов, лиха беда начало! И он аккуратно напечатал название первой главы.
«Тайны Обводного канала
Петербург город мистический. Восстав из карельских болот, словно из глубин преисподней, он полон загадок и странностей, которые подспудно ощущает каждый петербуржец.
Город пленяет красотой своей архитектуры, навсегда забирая в полон души приезжих, которые способны почувствовать свойственный ему мистический дух. Особенно подвержены этому демоническому влиянию тонкие творческие натуры. В романах Андрея Белого, повестях Николая Гоголя, поэмах Михаила Лермонтова и Александра Блока явственно проступает то мрачное и завораживающее начало, которое город прячет от посторонних глаз, скрывая за завесой повседневной жизни. О злой демонической сущности имперской столицы, стоящей на костях простолюдинов, пишет в «Розе Мира» Даниил Андреев. И куда бы ни обратил взор современный писатель, сквозь налет новизны и виртуальной легкости бытия, проступает теневая монструозная изнанка этого прячущего за туманами свое истинное лицо мегаполиса.
Одно из самых известных мест Петербурга Обводный канал. Оживленное место, вдоль берегов которого, не задумываясь, спешат куда-то прохожие и степенно прогуливаются уставшие от мирских забот пенсионеры. Тем не менее, наши предки старались обходить Обводный ров (так он назывался в прошлом) стороной, потому что на протяжении нескольких веков эти места считались проклятыми. Устоявшееся мнение о тяготеющим над Обводным каналом проклятье сформировалось во времена его строительства, сопровождавшегося необъяснимыми и страшными событиями.
В 18 веке вокруг городов уже не возводили крепостных стен, однако было принято отмечать их границу. Тогда-то и возникла идея постройки рва современного Обводного канала, по которому можно было бы перевозить грузы, а также использовать его для таможенных и пограничных целей.
Стройка началась в конце 1760-х годов. Работа шла споро, и в течение десяти лет ров прорыли до современного Лиговского проспекта, в то время тоже канала. Но здесь вдруг работы застопорились. По непонятным причинам стали сотнями гибнуть и разбегаться рабочие.
Чиновниками было проведено расследование, которое скоро зашло в тупик. Ходили слухи, будто рабочих сманивают в леса карелы, проживавшие в дельте Невы задолго до появления здесь шведов и русских. Однако когда Петр начал строить Петербург, карелы якобы покинули эти места. И все же поговаривали, что с началом строительства Обводного рва карелы стали выходить из леса и о чем-то беседовать с русскими рабочими, после чего те ударялись в бега и прятались на болотах. Удалось даже поймать одного карела, к которому применили допрос с пристрастием, но добиться от него не удалось ничего, кроме невнятной фразы: «Плохая земля. Нельзя копать». По невыясненным до конца причинам строительство рва было остановлено.