Они двинулись дальше, и какое-то время шли молча, однако высказывание ее спутника прочно засело в Мадаленне, и каждый раз она порывалась спросить, что именно он имел в виду, и каждый раз останавливалась; ей вовсе не хотелось вступать в очередной разговор, который мог закончиться непонятно чем. Однако мистер Гилберт заговорил сам; негромко, обращаясь к невидимому собеседнику.
И все-таки как после такой чистоты можно создавать такую пошлость? и заметив, что Мадаленна искоса посмотрела на него, добавил. Не беспокойтесь, мисс Стоунбрук, я разговаривал сам с собой, у меня есть такая дурная привычка. Я вам не помешал?
Нет.
И вы не посчитали меня сумасшедшим?
Вопрос о сумасшествии каждого очень относителен. после долгой паузы ответила Мадаленна, сурово сведя брови. Но это заведомо предполагает дискуссию, а я уже говорила, что я плохой собеседник.
Мистер Гилберт кивнул головой в знак согласия, и они снова замолчали. Когда они подошли к небольшому спуску, она вдруг взглянула на высокие горы, спрятанные наполовину в облаках, и желание задать вопрос стало невыносимым. Она вовсе не желала заново заводить разговор, который окончился бы непонятно чем, и сам мистер Гилберт вызывал в ней странное чувство не то раздражения, не то интереса, но первый раз в жизни Мадаленна шла бок о бок с человеком, который разбирался в искусстве лучше ее; первый раз этот человек так свободно делился своими мыслями, и новое чувство, будто она приоткрыла шкатулку Пандоры, повело ее дальше. Мадаленна решила рискнуть.
Прошу прощения, начала она, и, заметив, что мистер Гилберт спокойно посмотрел на нее, продолжила. Но вы сказали что-то про пошлость; что вы имели в виду?
Искусство. просто ответил мистер Гилберт.
В каком смысле?
В любом.
Мадаленна резко повернулась к Эйдину, и прошлое беспокойство снова захлестнуло ее. Она еще могла понять, если бы он сказал подобное про современное искусство от него и у самой Мадаленны волосы иногда вставали дыбом, но как он, по словам мистера Смитона, человек образованный, разбирающийся в искусствоведении чуть ни лучше всех, мог так просто отвергать наследие и Рафаэля и Айвазовского вот этого она не понимала и не принимала, и решение не вступать в дискуссию позабылось.
Извините, но я вас не совсем понимаю.
Что же вам непонятно? мистер Гилберт посмотрел на мирно плывущие облака и что-то прочертил рукой в воздухе.
Вы отвергаете все искусство?
Все.
Даже прошлых веков?
Да.
Но как? вопрос прозвучал слишком эмоционально, и мистер Гилберт весело посмотрел на Мадаленну, отчего та мрачно взглянула на невозмутимых овец.
Что как?
Как такое возможно?
А что вас так удивляет?
Мадаленне начало казаться, что над ней, как и при прошлом разговоре, смеются, и она насупилась. Чем дальше уходил их разговор, тем быстрее она теряла нить беседы, и у нее возникало неприятное ощущение потерянности, и мысли приходилось собирать по крупицам.
Меня удивляет, что вы, как человек так много знающий об искусстве, так легко отвергаете его значимость.
Собственно, по этой причине я и отвергаю его. Впрочем, я не буду ходить вокруг да около, он заметил сердитое выражение ее лица и мгновенно стал серьезным. Видите ли, мисс Стоунбрук, вы восхищаетесь искусством потому, что оно красиво, а я презираю его от того, что это фальшивка.
Очень смелое заявление. чуть не задыхаясь от возмущения, просипела Мадаленна. Очень смелое и невежественное.
Это вы о чем?
О том, что вы так легко определили, почему я восхищаюсь искусством.
А разве это не так? полуулыбнулся мистер Гилберт. Впрочем, если не так, то прошу прощения, я не хотел вас обидеть, просто привык к ответам своих студентов. «Я люблю Рафаэля, потому что он рисовал милых ангелов.» Как вам подобное заявление?
Чудовищно. но ее раздражение все еще бушевало в ней. Надеюсь, что моя причина будет более глубокой.
И почему же вы восхищаетесь искусством, мисс Стоунбрук?
Они подошли к небольшому мосту, и Мадаленна вдруг остановилась. И почему она восхищалась обычными соединениями разных цветов на холсте и странными конвульсиями механического карандаша? Не могло же быть все так банально; не из-за этого у нее всегда ныло где-то внутри, когда она видела чудо волны выпрыгивали из рамы, и гроза была готова обрушиться на головы смотрящих.
Оно хранит вечность. наконец выговорила она.
Поясните. неумолимо ответил мистер Гилберт; дискуссии было не избежать.
Видите ли, тихо начала Мадаленна. Мир постоянно меняется, а природные катаклизмы и вовсе рушат его, да и сама природа медленно умирает. Я восхищаюсь этой красотой, она кивнула в сторону гор. Но разве я могу сказать с уверенностью, что так же будет и при моих внуках? А картины, они вбирают в себя все это и хранят на века. Ведь когда-то и в шестнадцатом веке люди просто жили среди того, что мы сейчас называем «пастушью пасторалью», а потом это все исчезло; крестьяне умерли, закончились старые войны и начались новые изменилось все и до неузнаваемости. И мы бы никогда бы об этом не узнали, если бы не пейзажи. Искусство переносит во времени и пространстве, и за одно это его нельзя называть пошлостью.
Но согласитесь, картины часто врут, разве не так? Помните ситуацию с Анной Клевской и Генрихом 8? усмехнулся Эйдин. Как разгневался король, что его избранницу представили в куда более выгодном свете, чем на самом деле?
Возможно, кивнула Мадаленна. Но и если они и врут, то только ради блага. А портреты я вообще не люблю, мне больше нравятся пейзажи.
И вы верите в ложь во спасение?
Верю, просто ответила Мадаленна. Вообще лучше стоит верить в хорошее.
И вечное. добавил мистер Гилберт, и Мадаленна посмотрела на него.
Вы смеетесь надо мной?
Нет. Я редко бываю искренним, но сейчас я говорю чистую правду. Я не смеюсь над вами.
Благодарю. сурово проговорила Мадаленна, и, досадуя на саму себя, она решила не говорить до конца дороги ни слова.
Дорога медленно подходила к городу, когда мистер Гилберт вдруг остановился на развилке; другая дорога вела к реке, и оттуда каждый день в восемь утра и в два дня ходил паром до острова Уайатт, временами гудки парома доходили и до поля, и Мадаленна любила представлять, что это именно ее ждет старый и ржавый баркас, чтобы отвезти подальше от белого дома с мраморными колоннами, и каждый раз она вспоминала отца и мать, и комок в горле становился невыносимым. Нет, мистер Смитон был прав, подумала Мадаленна, Хильда Стоунбрук и правда решила ее привязать к себе и выбрала для этого самый отвратительный и действующий способ ее родителей. Паром прогудел три раза, и Мадаленна почувствовала, как около сердца что-то больно сжалось, и ей показалось, что голубое небо потемнело.
Странно гудят эти пароходы. заметил мистер Гилберт. Вроде бы и радостно, а вроде бы и безысходно. Вы не замечали, мисс Стоунбрук?
Замечала, конечно же она замечала. Бегала через день на пристань, следила за тем, как паром исчезает за поворотом, превращается в мелкую точку и представляла, что когда она сядет на него, то он вдруг свернет и поплывет вниз, в какое-нибудь солнечное Катманду или в Австралию, где, как говорила ее мама в детстве, все ходили вверх головой.
Нет, не замечала.
Но незнакомому человеку вовсе не нужно было об этом знать.
Мистер Гилберт пристально на нее взглянул, но ничего не сказал, и Мадаленна зашагала вперед. Она сама не понимала, как этот человек заставлял ее говорить, причем то, что ее волновало очень давно. Он не принимал ее слова всерьез, это было и так понятно, но от этого желание спросить его о чем-то еще не исчезало, и это начинало снова пугать Мадаленну. Незнакомый страх; прежде Мадаленна боялась только смерти и счетов за газ то, что могло сбить с ног или выселить из дома но теперь ее пугало что-то неизведанное и необъяснимое. Мистера Гилберта она знала второй день, но уже спорила с ним об искусстве, пока вела до города, и ничем она не могла объяснить подобное поведение.