Наутро Родион орал на всю квартиру, умолял родителей разрешить не идти в школу, но по математике планировалась контрольная и пропустить ее было невозможно. Когда Лев Леонидович с укоризной посмотрел на Илюшу, тот невозмутимо ответил:
Ну, Р-родька п-просил н-намазать ему р-рожу з-зеленкой, я и п-помог.
Расплата была жестокой. С подачи Родиона во дворе и школе Илюшу стали звать Любимчиком Эпохи. Его пугали, зажимали по углам, высмеивали.
Ну что она с тобой делала? Яичками играла? За писюн трогала? И ты аж дар речи потерял? ржали ему в лицо мальчишки, заставляя Илюшу каменеть от злости.
С-сдохните, уроды! Н-ничего н-не делала!
Дразнили его вплоть до шестого класса, пока в Эпохину квартиру не заселились новые жильцы, отмыли окна, поставили железную дверь, завели сенбернара, и память о полоумной бабке начала стираться, как запись мелом на школьной доске.
Глава 6. Кладбище
Располагайся, ты дома! заинтриговала Эпоха, втолкнув меня в какое-то неприятное пространство, где я почувствовал себя смятой пушинкой в плотно набитой подушке. Таких пушинок-перьев там была тьма-тьмущая, и все они совершали броуновское движение, насколько я помнил его из учебника физики за 10-й класс. Сама Эпоха исчезла, я заволновался и начал судорожно ее искать.
Аааа, испугался! наконец услышал я бабкин голос. Да расслабься. Просто поймай волну, переведи всех в плоскость видимого, а потом отсей ненужных.
Ничего не понял, каких ненужных, где мы?
На Пятницком кладбище, возле Рижской, тебя тут захоронят.
Это в Москве? Я тупил.
Нет, в Сиднее, съязвила Эпоха. В Москве, конечно, ты где подох-то, в Австралии, што ль? Вот в могилу к Сане Пятибратову тебя и запихнут. Сань, иди сюда, я вас познакомлю.
Стой, Эпоха, занервничал я, какой Саня, что за бред! Объясни, умоляю!
Я вдруг осознал, как она чувствовала себя при жизни в городе нашего детства. Понял на своей шкуре, как это не вписываться в общее хаотичное движение живых существ, которые придумали себе какую-то закономерность, правила, следуют им, понимают друг друга, а тебя, как щепку в эпицентре смерча, болтает по спирали и долбит головой обо все стены. Я прямо ощутил себя иным, дебилом, дураком, утырком. По сравнению со мной на данный момент Эпоха была воплощением самой логики, сознания и мирового порядка.
Не паникуй, Старшуля. Рассредоточься на атомы, расплывись, включи воображаемый тюнер и крути его до тех пор, пока не увидишь привычные образы людей.
Я растекся вширь как мог, снова вспомнил стереокартинку с динозавром, расфокусировался и начал собирать маленькие детали в большого зверя. В какой-то момент я охренел: вся эта броуновская прозрачная живность превратилась в бесконечную толпу людей, которые не просто соприкасались друг с другом, они были внутри друг друга, над, под, из‐под, во множестве проекций, в сотнях измерений. Каждый из них что-то делал, свободно двигался, а вместе они копошились, кишели, бурлили миллиардами рук и ног, миллионами голов Я заорал, просто «аааа», вновь сжался в один атом или что там у них было единицей измерения бестелесности
Че, много их? гоготнула Эпоха. А ты думал! Кладбище почти три столетия существует, в разгар чумы создано. Да ты, поди, еще на тыщу лет назад распластался да и полпланеты заграбастал. Ладно, не ссы! Теперь зырь на меня и крути свой тумблер, пока все остальные не пропадут.
Я повиновался и уставился на Эпоху. Она собралась до мельчайших морщин, и я попытался сконцентрироваться на малиновом кровоподтеке под ее глазом. Постепенно кишащая толпа стала невидимой, и мы остались с ней тет-а-тет. Я выдохнул и посмотрел вниз. Полное жирными кистями сирени и тяжелыми бело-розовыми соцветиями яблонь, под нами благоухало медом майское кладбище. Толстые шмели, как топ-менеджеры нашей больницы, купались в золотой пыльце, и она сама липла к их мохнатым лапкам, словно городской бюджет к рукам наших директоров.
Господи, как красиво! выдохнул я.
Ага, здесь нарядно, подтвердила Эпоха. Это не какое-нибудь Волковское кладбище, где родственники копошатся на могилах, как дачники на картошке под палящим солнцем. Это центр Москвы! Здесь захоронения давно запрещены.
А почему же я тут?
Шалушик подсуетился, с гордостью сообщила Эпоха. Сунул кому надо, поднял все связи и силь ву пле! Санин убогий крест скоро выкинут, на хер, твою урну затолкают рядом с его гробом и поставят модный памятник. Круто, да?
Да кто такой Саня?
Зенки разуй! Тумблер открути маляху назад Саня уже час рядом с нами сидит.
Я долго возился с настройками собственной газообразной субстанции, снова видел возле себя то орду людей в одежде всех времен, то одну скалящую зубы Эпоху и наконец взял в фокус еще одного человека, который пялился на меня глазами, полными печали.
Здравствуйте, доктор! произнес он. Вот и встретились с вами снова.
Саня оказался маленьким плешивым чудиком в засаленном костюме. На груди лацканы расходились, обнажая распиленные ребра, из которых вываливалось сердце с огромным неровным шрамом. На протянутой ладони у Сани лежал кусок трехстворчатого клапана с гнойным мешком посередине, напоминавшим грецкий орех.
Что за черт! вспыхнул я. Кто вам сделал такой топорный разрез правого предсердия?
Вы, доктор, оскалился Саня и подмигнул Эпохе: Хирург хренов!
Она захлебнулась противным смехом. Я был уязвлен.
Чушь собачья! Я помню всех своих пациентов! У вашего врача тряслись руки это видно по линии рассечения, я таких операций делал с десяток. Ничего сложного. Подключаешь больного к АИК[1], удаляешь вегетацию, эту гнойную хрень, быстренько восстанавливаешь клапан
Серьезно? Быстренько? Забыл, что я был первым, на ком ты тренировался сохранить родной клапан вместо того, чтобы поставить искусственный имплант? На работающем сердце. Возился пятнадцать минут, пока я не сдох?
О боже!!! Если бы у меня была кожа, она бы покрылась арбузоподобными мурашками. Так это ты? Бомж из Южного Бутова?
Я не бомж, с достоинством императора произнес Саня. Я потомок московского купца Кудрявцева! И лежу здесь по праву, в могиле своего предка! Это ты, погань безродная, деньгами всю жизнь сорившая, пролез сюда преступно, без суда и следствия!
Я оторопел. Никогда не считал себя безродной поганью, гордился фамилией Гринвичей, хотя и понятия не имел о своих корнях. Пока думал, что ответить, меня выручила Эпоха:
О, залез на шесток, петух цветастый! обратилась она к Сане. И твое родство доказать еще надо, знаешь ведь, как сюда попал.
Саня сразу притих и сделался еще меньше. Искромсанное сердце тоскливо повисло на коронарных артериях. Створку клапана с гнойной вегетацией он сунул в замусоленный карман.
Не сердись на него, повернулась ко мне Эпоха. Саня пусть и не потомок купца, все равно легендарная личность. Зря ты его угробил. И даже в лицо не запомнил
Да я ради Илюшки старался огрызнулся я и до краев наполнился таким свинцовым стыдом, какой не испытывал ни разу за всю земную жизнь.
Ради Шалушика протянула Эпоха и обняла Саню, он для Шалушика старался. Прости его
Глава 7. Полтергейст
Саня Пятибратов приходил с работы, садился на стул, линяющий вишневым дерматином, и долго смотрел в темную пустошь квартиры, не трогая выключатель. Единственная коридорная лампочка, казалось, повесилась от безысходности на электропроводке. Саня очень любил шутить: так устаю на работе, что дома вообще не включаю свет. Эту шутку придумал Василь Василич его начальник. Они были одногодками, но Васька пробился по службе, а Саня так и остался рядовым телевизионным осветителем. Ему бесконечно указывали: включи, выключи, правее по лучу, левее, поменяй фильтр, освети вон тот угол По молодости Саня этим очень гордился. Осветителей на телевидении было мало. Их уважали, приглашали на важные съемки со знаменитыми персонами: певцами, космонавтами, политиками. Все было значимым, выпуклым, штучным. И Саня был штучным. Мог подмигнуть актрисочке, а она рдела в ответ. То ли от слепящего прибора, то ли от Саниного влюбленного сердца. Ну, ростом маловат, небогат шевелюрой. Зато в модном чешском костюме, купленном мамой в ГУМе по записи, в широком галстуке и с твердым коричневым чемоданом, обитым металлическими уголками. Из этого-то чемодана он, подобно Зевсу-громовержцу (так ему казалось), доставал удивительные вещи сверкающие треножцы, упрятанные в стальные створки четырехугольные лампы, фильтры разных цветов и плотности, ну и после трудового дня, конечно, бутылочку «Столичной». При искусно подобранном освещении она не уступала бриллианту в югославском ювелирном магазине. Был Саня в Югославии, был. Не кто-нибудь. Осветитель на Центральном телевидении.