Тележка состукивает на боковину, катится хорошо, пылит. Домики погрязней, пониже, дальше от мостовой стучат черные кузницы, пахнет угарным углем.
Прощай, Москва! крестится на заставе Горкин. Вот мы и за Крестовской, самое богомолье начинается. Ворочь, Антипушка, под рябины, к Брехунову закусим, чайку попьем. И садик у него приятный. Наш, ростовский приговорки у него всякие в трактире, росписано хорошо
Съезжаем под рябины. Я читаю на синей вывеске «Трактир Отрада с Мытищинской водой Брехунова и Сад».
Ему с ключей возят. Такая вода упьешься! И человек раздушевный.
А селедку-тο я есть не стану, Михал Панкратыч, говорит Федя, поговеть тоже хочу. Куда ее?..
Хорошее дело, поговей. Пятак зря загубил да ты богатый. Проходящему кому подай куда!
А верно!.. говорит Федя радостно и сует старику с котомкой, плетущемуся в Москву.
Старичок крестится на Федю, на селедку и на всех нас.
Во-от спаси тя Христос, сынок а-а-а спаси тя тянет он едва слышно, такой он слабый, а-а-а селедка спаси Христос сынок
Как Господь-то устраивает! кричит Горкин. Будет теперь селедку твою помнить до самой до смерти.
Федя краснеет даже, а старик все щупает селедку. Его обступают богомолки.
С часок, пожалуй, пропьем. Кривую-тο лучше отпрячь, Антипушка во двор введем. Маленько постойте тут, скажу хозяину.
Богомольцы все движутся. Пахнет дорогой, пылью. Видны леса. Солнце уже печет, небо голубовато-дымно. Там, далеко за ним радостное, чего не знаю, Преподобный. Церкви всегда открыты, и все поют. Господи, как чудесно!..
Вводи, Антипушка! кричит Горкин уж со двора.
За ним хозяин, в белой рубахе, с малиновым пояском под пузом, толстый, веселый, рыжий. Хвалит нашу тележку, меня, Кривую, снимает меня с тележки, несет через жижицу в канавке и жарко хрипит мне в ухо:
Вот уважили Брехунова, заглянули! А я вам стишок спою, все мои гости знают
Богомольный садик
Мы на святой дороге, и теперь мы другие, богомольцы. И все кажется мне особенным. Небо как на святых картинках, чудесного голубого цвета, такое радостное. Мягкая, пыльная дорога, с травкой по сторонам, не простая дорога, а святая: называется Троицкая. И люди ласковые такие, все поминают Господа: «Довел бы Господь к Угоднику», «Пошли вам Господи!» будто мы все родные. И даже трактир называется «Отрада».
Распрягаем Кривую и ставим в тень. Огромный кудрявый Брехунов велит дворнику подбросить ей свежего сенца только что подкосили на усадьбе, ведет нас куда-то по навозу и говорит так благочестиво:
В богомольный садик пожалуйте Москву повыполоскать перед святой дорожкой, как говорится.
Пахнет совсем по-деревенски сеном, навозом, дегтем. Хрюкают в сараюшке свиньи, гогочут гуси, словно встречают нас. Брехунов отшвыривает ногой гусака, чтобы не заклевал меня, и ласково объясняет мне, что это гуси, самая глупая птица, а это вот петушок, а там бочки от сахара, а сахарок с чайком пьют, и удивляется: «Ишь ты какой, даже и гусей знает!» Показывает высокий сарай с полатями и смеется, что у него тут «лоскутная гостиница», для странного народа.
Поутру выгоняю, а к ночи битком за тройчатку, с кипятком! Из вашего леску! Так папашеньке и скажите: был мол, у Прокопа Брехунова, чай пил и гусей видал. А за лесок, мол, Брехунов к Покрову никак не может а к Пасхе, может, Господь поможет.
Все смеются. Анюта испуганно шепчет мне: «Бабушка говорит, все трактирщики сущие разбойники зарежут, кто ночует!» Но Брехунов на разбойника не похож. Он берет меня за голову, спрашивает: «А Москву видал?» и вскидывает выше головы. Я знаю эту шутку, мне нравится, пальцы только у него жесткие. Он повертывает меня и говорит: «Мне бы такого паренька-тο!» У него все девчонки, пять штук девчонок, на пучки можно продавать. Домна Панферовна не велит отчаиваться, может что-то поговорить супруге. Брехунов говорит навряд, у старца Варнавы были, и он не обнадежил: «Зачем, говорит, тебе наследничка?»
Говорю Господь дает, расширяюсь а кому всю машину передам? А он, как в шутку: «Этого добра и без твоего много!» трактирных, значит, делов.
Не по душе ему, значит, говорит Горкин, а то бы помолился.
А чайку-тο попить народу надо? Говорю: «Басловите, батюшка, трактирчик на Разгуляе открываю». А он опять все сомнительно: «Разгуляться хочешь?» Открыл. А подручный меня на три тыщи и разгулял! В пустяке вот и то провидел.
Горкин говорит, что для святого нет пустяков, они до всего снисходят.
Пьем чай в богомольном садике. Садик без травки, вытоптано, наставлены беседки из бузины, как кущи, и богомольцы пьют в них чаек. Все народ городской, небедный. И все спрашивают друг друга, ласково: «Не к Преподобному ли изволите?» и сами радостно говорят, что и они тоже к Преподобному, если Господь сподобит. Будто тут все родные. Ходят разносчики со святым товаром с крестиками, с образками, со святыми картинками и книжечками про «жития». Крестиков и образков Горкин покупать не велит: там купим, окропленных со святых мощей, лучше на монастырь пойдет. В монастыре, у Троице-Сергия, три дня кормят задаром всех бедных богомольцев, сколько ни приходи. Федя покупает за семитку книжечку в розовой бумажке «Житие Преподобного Сергия», будем расчитывать дорогой, чтобы все знать. Ходит монашка в подкованных башмаках, кланяется всем в пояс просит на бедную обитель. Все кладут ей по силе-возможности на черную книжку с крестиком.
И как все благочестиво да хорошо, смотреть приятно! говорит Горкин радостно. А по дороге и еще лучше будет. А уж в Лавре и говорить нечего. Из Москвы как из ада вырвались.
Бегают белые половые с чайниками, похожими на большие яйца: один с кипятком, другой, поменьше, с заварочкой. Называется парочка. Брехунов велит заварить для нас особенного, который розаном пахнет. Говорит нам:
Кому вот те на, а для вас господина Боткина! Кому пареного, а для вас баринова!
И приговаривает стишок:
А ежели по-богомольному, то вот как: «Поет монашек, а в нем сто чашек?» отгадай, ну-ка? Самоварчик! А ну, опять «Носик черен, бел-пузат, хвост калачиком назад?» Не знаешь? А вон он, чайничек-то! Я всякие загадки умею. А то еще богомольное, монахи любят «Господа помо-лим, чайком грешки промоем!» А то и «ки-шки промоем» и так говорят.
Это нам не подходит, Прокоп Антоныч, говорит Горкин, в Москве наслушались этого добра-то.
Москва уж всему обучит. Гляди ты, прикусывает-то как чисто, а! дивится на меня Брехунов, и кипятку не боится!
Предлагает нам расстегайчика, кашки на сковородке со снеточком, а то московской соляночки со свежими подберезничками. Горкин отказывается. У Троицы, Бог даст, отговемшись, в «блинных», в овражке, всего отведаем и грибочков, и карасиков, и кашничков заварных, и блинков, то-ce а теперь, во святой дороге, нельзя ублажать мамон. И то бараночками да мягоньким грешим вот, а дальше уж на сухариках поедем, разве что на ночевке щец постных похлебаем.
Брехунов хвалит, какие мы правильные, хорошо веру держим:
Глядеть на вас утешительно, как благолепие соблюдаете. А мы тут, как черви какие, в пучине крутимся, праздники позабыли. На Масленой вон странник проходил может, слыхали Симеонушка-странник?
Как не слыхать, говорит Горкин, сосед наш был, на Ордынке кучером служил у краснорядца Пузакова, а потом, годов пять уж, в странчество пошел, по благодати. Так что он-то?..
На все серчал. Жена его на улице ветрела, завела в трактир, погреться, ростепель была, а на нем валенки худые и промокши. Увидал стойку Масленица, понятно, выпимши народ, у стойки непорядок, понятно, шкаликами выстукивают во как и разговор не духовный, понятно Он первым делом палкой по шкаликам, начисто смел. Мы его успокоили, под образа посадили, чайку, блинков, то-ce Плакать принялся над блинками. Один блин и сжевал-тο всего. Потом кэ-эк по чайнику кулаком!.. «А, кричит, чаи да сахары, а сами катимся с горы!..» Погрозил посохом и пошел. Дошел до каменного столба к заставе да трои суток и высидел, бутошник уж его принял, а то стечение народу стало, проезду нет. «Мне, говорит, у столба теплей, ничем на вашей печке!» Грешим, понятно, много. Такими-то еще и держимся.