Пока поит Антипушка, мы говорим с Максимычем, он нас хвалит, что идем к Троице-Сергию: «Дело хорошее», говорит, сует пылающую лучину в самоварчик и велит погодить маленько гривенничек на свечки вынесет. Горкин машет: «Че-го, сочтемся!» но Максимыч отмахивается: «Не-э, это уж статья особая» и выносит два пятака. За один Преподобному поставить, а другую «выходит, что на канун за упокой души воина Максима». Горкин спрашивает: «Так и не дознались?» Максимыч смотрит на самоварчик, чешет у глаза и говорит невесело:
Обер проезжал намедни, подозвал пальцем помнит меня. Говорит: «Не надейся, Гаврилов, к сожалению все министры все бумаги перетряхнули и следу нет!» Пропал под Плевной. В августу месяце два года будет. А ждали со старухой. Охотником пошел. А место какое выходило, Городской части самые Ряды, Ильинка
Горкин жалеет, говорит: «Живот положил молиться надо».
Не воротишь говорит в дым Максимыч, над самоварчиком. А я-то его боялся раньше.
Слышу, кричит отец, скачет на нас Кавказкой:
Богомольцы, стой! Ах, Горка как мне, брат, глаз твой нужен! рощи торгую у Васильчиковых, в Коралове делянок двадцать. Как бы не обмишулиться!
Вот те раз говорит Горкин растерянно, давеча-тο бы сказали!.. Как же теперь дороги-то наши розные?..
Ползите уж, обойдусь. Не хнычешь? спрашивает меня и скачет к Крымку, налево.
На вот, не сказал давеча! всплескивает руками Горкин. Под Звенигород поскакал. Ну, горяч!.. Пожалуй, и к Савве Преподобному доспеет.
Я спрашиваю, почему теперь у Гаврилова усы седые и он другой.
Рано, не припарадился. А то опять бравый будет. Иначе ему нельзя.
Якиманка совсем пустая, светлая от домов и солнца. Тут самые раскупцы, с Ильинки. Дворники, раскорячив ноги, лежат на воротных лавочках, бляхи на них горят. Окна вверху открыты, за ними тихо.
Домна Панферовна, жива?..
Жи-ва сам-то не захромай отзывается Домна Панферовна с одышкой.
Катится вперевалочку, ничего. Рядом, воробушком, Анюта с узелочком, откуда глядит калачик. Я на сене, попрыгиваю, пою себе. Попадаются разносчики с Болота, несут зеленый лук молодой, красную, первую, смородинку, зеленый крыжовник аглицкий на варенье. Едут порожние ломовые, жуют ситный, идут белые штукатуры и маляры с кистями, подходят к трактирам пышечники.
Часовня Николая Чудотворца, у Каменного моста, уже открылась, заходим приложиться, кладем копеечки. Горкин дает мне из моего мешочка. Там копейки и грошики. Так уж всегда на богомолье милостыньку дают, кто просит. На мосту Кривая упирается, желает на Кремль глядеть: приучила так прабабушка Устинья. Москва-река в розовом туманце, на ней рыболовы в лодочках, подымают и опускают удочки, будто водят усами раки. Налево золотистый, легкий, утренний храм Спасителя, в ослепительно золотой главе: прямо в нее бьет солнце. Направо высокий Кремль, розовый, белый с золотцем, молодо озаренный утром. Тележка катится звонко с моста, бежит на вожжах Антипушка. Домна Панферовна, под зонтом, словно летит по воздуху, обогнала и Федю. Кривая мчится, как на бегах, под горку, хвостом играет. Медленно тянем в горку. И вот Боровицкие ворота.
Горкин ведет Кремлем.
Дубовые ворота в башне всегда открыты и день, и ночь. Гулко гремит под сводами тележка, и вот он, священный Кремль, светлый и тихий-тихий, весь в воздухе. Никто-то не сторожит его. Смотрят орлы на башнях. Тихий дворец, весь розовый, с отблесками от стекол, с солнца. Справа обрыв, в решетке, крестики древней церковки, куполки, зубчики стен кремлевских, Москва и даль.
Горкин велит остановиться.
Крестимся на Москву внизу. Там, за рекой, Замоскворечье, откуда мы. Утреннее оно, в туманце. Свечи над ним мерцают белые колоколенки с крестами. Слышится редкий благовест.
А вот соборы.
Грузно стоят они древними белыми стенами, с узенькими оконцами, в куполах. Пухлые купола клубятся. За ними синь. Будто не купола: стоят золотые облака клубятся. Тлеют кресты на них темным и дымным золотом. У соборов не двери дверки. Люди под ними мошки. В кучках сидят они, там и там, по плитам Соборной площади. Что ты, моя тележка и что я сам! Остро звенят стрижи, носятся в куполах, мелькая.
Богомольцы-то, указывает Горкин, тут и спят, под соборами, со всей России. Чаек попивают, переобуваются хорошо. Успенский, Благовещенский, Архангельский Ах и хорошие же соборы наши душевные!..
Постукивает тележка, как в пустоте, отстукивает в стенах горошком.
Во, Иван-то Великой ка-кой!..
Такой великий больно закинуть голову. Он молчит.
Мимо старинных пушек, мимо пестрой заградочки с солдатом, который обнял ружье и смотрит, катится звонкая тележка, книзу, под башенку.
А это Никольские ворота, указывает Горкин. Крестись, Никола, дорожным помочь. Ворочь, Антипушка, к Царице Небесной нипочем мимо не проходят.
Иверская открыта, мерцают свечи. На скользкой железной паперти, ясной от скольких ног, тихие богомольцы, в кучках, с котомками, с громкими жестяными чайниками и мешками, с палочками и клюшками, с ломтями хлеба. Молятся, и жуют, и дремлют. На синем, со звездами золотыми, куполке железный, с мечом, Архангел держит высокий крест.
В часовне еще просторно и холодок, пахнет горячим воском. Мы ставим свечки, падаем на колени перед Владычицей, целуем ризу. Темный знакомый лик скорбно над нами смотрит всю душу видит. Горкин так и сказал: «Молись, а она уж всю душу видит». Он подводит меня к подсвечнику, широко разевает рот и что-то глотает с ложечки. Я вижу серебряный горшочек, в нем на цепочке ложечка. Не сладкая ли кутья, какую дают в Хотькове? Горкин рассказывал. Он поднимает меня под мышки, велит ширьше разинуть рот. Я хочу выплюнуть и страшусь.
Глотай, глотай, дурачок святое маслице шепчет он.
Я глотаю. И все принимают маслице. Домна Панферовна принимает три ложечки, будто пьет чай с вареньем, обсасывает ложечку, облизывает губы и чмокает. И Анюта как бабушка.
Еще бы принял, а? говорит мне Домна Панферовна и берется за ложечку, животик лучше не заболит, а? Моленое, чистое, афонское, а?..
Больше я не хочу. И Горкин остерегает:
Много-то на дорогу не годится, Домна Панферовна кабы чего не вышло.
Мы проходим Никольскую, в холодке. Лавки еще не отпирались сизые ставни да решетки. Из глухих, темноватых переулков тянет на нас прохладой, пахнет изюмом и мятным пряником: там лабазы со всякой всячиной.
В голубой башенке Великомученик Пантелеймон. Заходим и принимаем маслице. Тянемся долго-долго и все Москва. Анюта просится на возок, кривит ножки, но Домна Панферовна никак: «Взялась и иди пешком!» Входим под Сухареву башню, где колдун Брюс сидит, замуравлен на веки вечные. Идем Мещанской все-то сады, сады. Движутся богомольцы, тянутся и навстречу нам. Есть московские, как и мы; а больше дальние, с деревень: бурые армяки-сермяга, онучи, лапти, юбки из крашенины, в клетку, платки, поневы, шорох и шлепы ног. Тумбочки деревянные, травка у мостовой; лавчонки с сушеной воблой, с чайниками, с лаптями, с кваском и зеленым луком, с копчеными селедками на двери, с жирною «астраханкой» в кадках. Федя полощется в рассоле, тянет важную, за пятак, и нюхает не духовного звания? Горкин крякает: хоро-ша! Говеет, ему нельзя. Вон и желтые домики заставы, за ними даль.
Гляди, какие рязанские! показывает на богомолок Горкин. А ушками-тο позадь смоленские. А то тамбовки, ноги кувалдами Сдалече, мать?
Дальние, отец рязанские мы, стяпные поет старушка. Московский сам-то? Внучек табе-то паренек? Картузик какой хороший почем такой?
С ней идет красивая молодка, совсем как девочка, в узорочной сорочке, в красной повязке рожками, смотрит в землю. Бусы на ней янтарные, она их тянет.
Твоя красавица-то? спрашивает Горкин про девочку, но та не смотрит.
Внучка мне больная у нас она жалостно говорит старушка и оправляет бусинки на красавице. Молчит и молчит, с год уж первенького как заспала, мальчик был. Вот и идем к Угоднику. Повозочка-то у табе нарядная, больно хороша, увозлива почем такая?