Занятия шли своим чередом. Подходил к концу урок математики. На «камчатке» перешёптывались готовили подлянку для молодого географа он вёл следующий урок. Не могли решить, что лучше намазать на стул клей или подложить кнопки. Тимур и Айка ещё на перемене высказались за второй вариант.
Отличница и красавица Марийка бойко стучала мелом, решая пример у школьной доски. Всё красиво в этой девочке: высокая ладная фигурка; затейливо заплетённая коса с пышным бантом; школьное платье и кружевной фартук, сшитые на заказ в ателье. А белые ажурные гольфы с маленькими помпонами по бокам! Одноклассницы тихо ненавидели Марийку. Её мама продавец в новом универмаге. У остальных родители работали где угодно, но только не в торговле, поэтому о ТАКИХ гольфах можно лишь мечтать или раздобыть по великому блату. Даже Марийкин галстук краснее, новее, пионеристей, чем у других.
Учитель математики Сарайцев, которого, соответственно, за глаза называли Сараем, сидел, откинувшись на спинку стула. Разглядывая ученицу, думал: «Акселераточка! Выглядит лет на четырнадцать, а ножки, ножки какие!»
Пиши выше, сказал наставительно, положил ногу на ногу, сомкнул пальцы на затылке.
Марийка подняла руку поднялся подол короткого платья. Стук мела по доске продолжился. Голоса в классе начали стихать.
Ещё выше, Сарай прищурил глаз, вытянул губы в трубочку.
Платье поднялось до запретного уровня ещё немного, и будут видны трусики! Класс молчал, мальчишки затаили дыхание. Марийку спас звонок на перемену.
Мгновенно включились звуки скрежет отодвигаемых стульев, клацанье портфельных замков и споры о качестве канцелярского клея и остроте кнопок. Об инциденте у доски сразу забыли. Все гурьбой побежали к географическому кабинету. В качестве подлянки все-таки выбрали клей. Надо успеть обмазать стул до прихода жертвы, угадать со временем.
Выбегая последним из кабинета математики, Тимур оглянулся в пустом классе, на последней парте, стоял одетый в кожаную куртку, перетянутую на поясе ремнём, маленький человечек с острой бородкой и буравил взглядом Сарая, записывающего что-то в журнале за учительским столом.
Школьный домовой Феликс Эдмундович давний знакомый Тимура имел вздорный характер и терпеть не мог детей младшие классы раздражали, средние бесили, к старшим питал лютую ненависть. Некоторые учителя тоже тёплых чувств не вызывали. Школьники часто падали на ровном месте, будто их кто-то толкал; теряли портфели, которые потом оказывались в самых невероятных местах с мокрыми учебниками и сломанными карандашами. Учителя обливались горячим чаем, слышали пугающие звуки, находили в классных журналах записки, написанные корявым почерком. Содержание посланий удивляло: «По тебе тюрьма плачет».
Домовой был давним и верным поклонником Дзержинского, даже взял себе имя и отчество кумира. Имелась у вредной нечисти слабость любил погрызть сушки, сахар рафинад. Дружил с техничкой бабой Полей старой знахаркой. К Тимуру относился снисходительно мальчик приносил ему подарки: что-нибудь из твёрдых сладостей, открытки и газеты с фотографиями рыцаря революции. Мок старалась не вылезать из портфеля, когда Феликс Эдмундович был рядом, побаивалась.
«Сарая тоже ждёт какая-то подлянка», злорадно подумал Тимур и побежал догонять одноклассников.
Глава 6
Щёлкнув замками портфеля-дипломата, Сарайцев пошёл к выходу из класса, нажал на ручку дверь не открылась. Чертыхнувшись, повторил результат тот же. Снаружи по школьному коридору бегали, шумели дети. Мальчишеский альт почти у само́й двери звонко пропел: «Кайда́ бара́сын Пятачок улке́н-ульке́н секрет!» Учитель бросил на пол дипломат и в бешенстве забарабанил кулаками по крашеному дереву, крича, чтобы немедленно открыли. Гомон в коридоре не стихал стук и крики из кабинета математики никто не слышал.
За спиной заскрежетало. Сарайцев обернулся и замер по неряшливо вытертой, с меловыми разводами школьной доске пробегали волны. Одна из них, центральная, особенно крупная, остановилась, начала набухать и лопнула, превратившись в рваный рот.
Сарай, ты козёл, глухо пробасила доска, по тебе тюрьма плачет. Знаешь, как плачет? Вот так, рот на доске скривился и заныл гнусавым голосом: Ну где же Сара-айцев? Я нары приготовила-а, баланду наварила-а.
Из глубины класса послышался смех нескольких голосов. «А-а, меня разыгрывают это фильм, проецируемый на доску!» догадался учитель, с трудом оторвал взгляд от ругающегося рта и посмотрел туда, где прятались злобные ученики с кинопроектором. Но никого не увидел.
Смех раздался снова. У Сарайцева вздох застрял в горле висящие на стенах портреты великих математиков Ломоносова, Лобачевского и Софьи Ковалевской ожили. Головы гениев повернулись в его сторону и, откровенно издеваясь, хохотали на разные лады. Особенно веселился Ломоносов тряс буклями парика, смеялся, похрюкивая, пока не начал ика́ть. «Это галлюцинации меня отравили! Что-то подсыпали в чай, вот подонки! Где? В учительской! Но кто и зачем? Нужно срочно промыть желудок!» лихорадочные мысли лезли одна на другую. Паника застучала в висках.
Икота Ломоносова не стихала. Лобачевский раздражённо выкрикнул:
Наберите воздух в рот и задержите дыхание, надоели, право.
Нет, я лучше так: икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого вот видите, прошла!
Мужичьё! фыркнула Ковалевская. Вы вообще должны быть в кабинете физики.
А я и там есть, и в кабинете химии тоже, а вот в классной комнате русского языка и литературы моего портрета нет, даже обидно. Я основу стилистики разработал, а Пушкин подхватил и развил. веселился Ломоносов, вот такой я, лапотник архангельский, разносторонний.
Переставший что-либо понимать, Сарайцев переводил ошалелый взгляд с одного портрета на другой.
Все вы одинаковые разносторонние и односторонние, ведёте себя как свиньи да женщинам под юбки залезть норовите, проворчала Ковалевская.
Ну-у, началось! Лобачевский закатил глаза. Мон шер, вы образованная интеллигентная женщина, а рассуждаете как рыночная торговка.
Не знаю, кто кому под юбки заглядывает, но Сарайцев ещё тот фрукт, съехидничала школьная доска.
Учитель вздрогнул, услышав свою фамилию, обернулся.
В ленинской комнате со старшей пионервожатой что делали, а? Под кумачовым знаменем позор! А ещё член партии, доска скривила страшный рот.
Это было не то, что вы п-подумали, попытался оправдаться Сарайцев.
А что можно подумать о твоих шашнях с химичкой в её лаборатории? С замужней женщиной! Тоже, между прочим, членом партии.
Много с кем у него было, так он теперь на девочек поглядывать стал, негодяй! возмутилась Ковалевская.
Моральный разложенец! поддержала доска.
Сарайцев снова повернулся к портретам. Ковалевская ещё что-то выговаривала, истерично взвизгивая, но он уже не слушал смотрел во все глаза, как по углам и потолку класса разрасталась паутина, да не обычная, серая, а густая, будто сотканная из толстых прядей чёрных волос, покрытых вековой пылью. Страшная сеть задрожала, затряслась, стулья у последних парт задвигались. Из-за них вылез и, перебирая суставчатыми лапами, важно пошёл по проходу паук величиной с овчарку. Мохнатое круглое тело венчала человеческая голова. Сарайцев вгляделся длинный нос, колючий взгляд, острая бородка это же Дзержинский! «А вдруг не галлюцинация?!» от страшной мысли сердце забилось часто-часто.
Самая что ни на есть реальность, прочитав мысли жертвы, подтвердил паук-Дзержинский и подошёл вплотную.
Идиот, ты думал, что тебе это только кажется? возмутилась за спиной школьная доска.