Ваш живот, я выдерживаю театральную паузу, жду внимания, Кожа тоненькая, сантиметр максимум, а под ней вот такой слой жира, большим и указательным пальцами левой руки отмеряю расстояние в десять сантиметров, Жир, скорее всего, желтый, зернистый, такой, попади на сковороду, убьет вонью, я кривлю лицо и высовываю язык, Говорите, я противен. На самом деле вы противны, противны, жалки и ничтожны. Ваша жизнь сумасшедшая мать, вонючие кошки, и убежавшая жена. Майор, она убежала не к Чарли Ханнему, она убежала от вас! Заканчивайте писанину и верните меня обратно к олигарху и журналисту.
Что вы такое! майор пытается выпучить глаза, но они лишь смешно блестят, а на шее выступают красные пятна.
Вам бы похудеть, майор, скинуть десять-пятнадцать килограммов. Дыхание нормализуется, стул, потливость уйдет. За здоровьем следить надо, я улыбаюсь майору в глаза, Еще сдохните здесь ненароком, в поисках истины, а мне это вот все сейчас ой как ни к чему. Берегите себя, а на все остальное пятьдесят первая!
4.
Стоит переступить порог камеры, как сожители тут же кидают любопытные взгляды. Одни это скрывают, другие, наоборот, усиливают кивком головы, и все, все без исключения ждут комментариев. В такие моменты они похожи на гиен. От долгого пребывания в темноте их глазки уменьшились, шёрстка подросла и всклокочилась, а мордочки осунулись и покрылись серыми пятнами. Некоторые народы считают гиен оборотнями и остерегаются. Остерегаюсь и я, ведь мои гиены молчат.
Я переступаю порог, точнее меня толкают через порог и с грохотом захлопывают за спиной дверь. Я молчу в ответ. Повисает тишина, в которой интимного и личного больше, чем самом жарком соитии, но именно этот род тишины требует разрушения в виде короткого: «Допрос», или: «Очная ставка», или: «Адвокат». Только так гиены выдохнут и вернутся своим нехитрым делам.
Я прячу голову в шею и исчезаю за занавеской параши. Олигарх в бодром расположении духа, он пытается шутить. Я снимаю штаны, сажусь, стараюсь исполнять как можно тише, кошусь в сторону видео камеры. Представляю, как дама наблюдатель запихивает в рот бутерброд с огромным куском вареной колбасы и смачно, истекая слюнями, жует. Смотри, извращенка, смотри.
Поляков не унимается. Он преследует меня взглядом и рассказывает о своем, наполненном весельем и женщинами, прошлом. Речь Полякова монотонна и интонационно скудна. Он говорит короткими, ни к чему не обязывающими, фразами и высокомерно улыбается. В спертости и вони камеры его можно игнорировать, но там снаружи, в водовороте большого мира все было иначе. Полякова слушали, внимательно смотрели в рот керамических зубов и ловили малейшие движения губ. Из темноты гортани, мимо языка с желтым от кофе налетом вырывались высокие звуки, которые одновременно возвышали и унижали, давили и восхищали. Поляков давно оторвался от земли и парил так высоко, как позволял банковский счет и влюбленные взгляды подчиненных. Миром снаружи правят бонусы и золотые парашюты, а люди, подобно муравьям, без остановки доказывают свою пригодность.
Я слушаю Полякова, как вдруг понимаю, что не имею возможности отличать вопросы от восклицаний, отчего отвечаю либо невнятным мычанием, либо вовсе оставляю реплики без внимания. Еще я ловлю волну энергии, она витает совсем рядом и постепенно замещает другие. Она о терпении, и о том, сколько его нужно, чтобы не размозжить голову олигарха о бетонный пол, но тишина приходит сама собой. Поляков ловит антиволну и замолкает.
Я молчу, журналист молчит в ответ. Он валяется на шконке и делает вид, что увлеченно читает. В одной руке он держит увесистую стопку белоснежных листов формата А4, а в другой карандаш. Иногда его губы шевелятся, а лицо делается детским и несуразным, он часто вздыхает и громко артикулирует. Я называю это адвокатской галиматьёй. Два раза в неделю к нему прибывает юноша в дорогом костюме и убеждает, что все под контролем. Процедура признана внушить надежду, ибо надежда стоит. Навнушавшись вдоволь, адвокат просит денег и оставляет на краю стола очередную стопку сложносочиненного текста. Журналист, как и любой попаданец, готов верить в сказки, оттого так внимательно ищет скрытый смысл в сухом языке, наполненном канцелярскими оборотами и множеством цифр. Цифры обозначают номера статей уголовного кодекса, которые система, словно пальто, примеряет на человека: «Если вы еще не сидите, это не ваша заслуга, а наша недоработка».
Первые месяцы мозг борется, отрицает, внушает и абстрагирует, а потом приходит пробуждение. Сотни ходатайств, запросов и жалоб написаны под копирку, а адвокат не более, чем почтальон, чья задача носить пухлые конверты из точки А в точку Б, туда-сюда, туда-сюда.
Журналист глубоко вздыхает, откладывает документы в сторону, подвигает стул к столу и долго, не моргая, пялится на чашку с чаем. Он все понял.
Тарас, вы правда совершили то, в чем вас обвиняют?
В отличии от олигарха и остальных он всегда обращается на Вы. Нет, он не желает казаться более образованным или интеллигентным, он вообще не желает никем казаться. Он опускает голову на ладонь и зависает. К его чаю подбирается яркий луч света из окна, а неведомый архитектор прибавляет фоновой громкости. Мы слышим, как снаружи женщина кричит на мужа, слышим короткие гудки пешеходного светофора, мужскую ругань на неизвестном языке, слышим, как снаружи течет жизнь.
Иван, здесь нет виновных. Матроска это храм оклеветанных судеб.
Почему же, кончиком указательного пальца журналист подтягивает, сползшие на край носа, очки, Я здесь не просто так.
Т-ц-ц-ц-ц, тихо, тихо! шепчет ветер. Бродяга врывается в помещение мощным порывом и затягивает за собой пыль, и желтые листья.
Нет, нет, голубчик, мне не о чем переживать. Я здесь не просто так, но я не сказал, что виновен.
Указательным пальцем он дотрагивается до кружки и улыбается уголками губ. От наполненного взгляда становится не по себе, ясные, полные жизни глаза сканируют, обезоруженный я скрещиваю руки на груди, и закрываюсь. Садков известный человек, с богатым набором недостатков, среди которых лесть, любовь к женщинам и деньгам, только все перечисленное не является преступлением (по крайней мере в этом мире). Его нахождение в изоляторе иррационально и подчинено не законам, а древней традиции, в которой человеку, который много болтал отрезали язык. Сильные мира сего посовещались и отрезали Садкова от общества целиком.
Тем вечером журналист понял, что ключи от его свободы не у следователя, прокурора или судьи, а у конкретного человека, которому он перешел дорогу. Свобода во все времена была предметом торга, и всегда стоила дорого.
5.
Сегодня майор не пришел. На месте толстого человека в форме сидит субтильная дама. Ей около тридцати, на тонком безымянном пальце след от кольца, на шее след от веревки. Последнее я додумал сам, но было бы неплохо рассмотреть в деталях сцену расставания и насладиться душевными муками.
Она одета в гражданское. Белая обтягивающая блуза, поверх блузы накинута серая вязаная кофта с поясом на талии. Нет, не та, что из толстых, колючих ниток и огромными пуговицами. Она из тонкого и мягкого кашемира, и украшена маленькими, полированными до блеска, перламутровыми пуговками. Ниже рассмотреть не успел, но фантазия уже подключилась. Она опрятна, хорошо сложена и удивительно спокойна. Спокойствие напрягает. Я молчу.
Знаете, почему здесь вся мебель прикручена к полу? неожиданно начинает она.
Я удивляюсь вопросу, слегка отстраняюсь, не отвечаю. Кажется, я любопытно наклоняю голову, и не кажется предательски смотрю на ее грудь. Вместо традиционных имени, отчества, звания и должности она начинает с пространного, Мы же понимаем, что если решим навредить кому-то, то мебель, стол или стул будет последним орудием преступления. Куда проще это сделать, например, ручкой, она кивает на металлический Паркер, Или , она делает паузу и кривит губы. Ей это не идет, но кажется уместным, Подобное расположение мебели призвано вырвать вас из зоны комфорта. Через тридцать минут у вас отекут ноги, через час мозг, а через два, вы будете молить о пощаде, судорожно дергать стул и кричать о гениальности того человека, который до этого додумался. Лучше любой пытки. Вы смотрите на мою грудь, смена настроения заставляет очнуться.