Я прислонился к стволу дуба, тело ноет, усталость пропитала каждую клеточку. Зигфрид наконец снял шлем, оказавшись широкомордым и широкоскулым, а когда снял панцирь, я увидел, что весь соответствует мордости: широкий в плечах и выпуклогрудый, толстошеий, с мускулистыми руками, толстыми, как бревна. Верхняя половинка лба нежно белеет, как украинское сало, остальная часть лица и шеи покрыта таким сильным загаром, что я принял бы его за сарацина, если бы не все остальное, очень уж не сарацинное.
Он снял и сложил металлической горкой доспехи, стянул через голову кольчугу, а затем и вязаную рубашку. Сильно пахнуло крепчайшим мужским потом, на груди блестели влажные волосы, плечо сильно перетянуто чистой тряпицей с крупным засохшим пятном крови. Он перехватил мой взгляд, сказал, морщась:
– Два дня тому… Подрались в корчме. Пока я гнал и лупил одних, кто-то метнул нож. Я тогда был без доспехов, не в лесу же, спустился пообедать…
Он пошел с рубашкой в руках к ручью. Я пошел следом, он оглянулся, показал на рубашку.
– Постираю, не люблю эту вонь. Да и сам сполоснусь…
Я оглянулся на Сигизмунда, тот разводил костер, выбрав местечко так, чтобы оставаться в тени, но и не обжечь деревья.
– Хорошее дело, – сказал я.
Он покосился с подозрением.
– Вы так думаете? Это я у сарацин научился. Никак не могу отвыкнуть.
– Не стоит, – сказал я. – Скоро всю Европу приучим мыться.
Он не поверил своим глазам, но я забрался выше по ручью в воду, там по колено, сел в ледяную воду, с наслаждением смывая с себя пот и грязь. Со стороны деревьев поднялся дымок, видно было, как хлопочет и суетится Сигизмунд. Зигфрид тщательно выстирал рубаху, снял штаны и тоже выстирал, даже постучал плоским камнем, выбивая въевшуюся грязь, затем и сам влез в воду, даже лег, с наслаждением пуская пузыри, опуская голову под воду.
Повязка размокла, Зигфрид поморщился, начал снимать слой за слоем. Нижние держались за рану крепко, наконец отодрал, не дрогнув, рана обнажилась неширокая, но глубокая. Сразу же выступила и полилась тонкой струйкой кровь. Зигфрид вывернул рожу и дико скосил глаза, разглядывая рану, с каменным лицом раздвинул кончиками пальцев края, молодец, не дает загноиться, пусть кровь выносит все чужое, заживать должно снизу…
– Все ныла, – сообщил он довольно, – а теперь перестала… Должно быть, от холодной воды.
– Да, – согласился я. – Это компресс.
Он перехватил мой взгляд, снова посмотрел на рану. Прислушался, на лице начало проступать удивление. Кровь течь перестала, свернулась, засохла, осыпалась сухими коричневыми скорлупками, похожими на чешую грязной рыбы. Края раны стали сизыми, вздутыми, подрагивали, сдвигались, сомкнулись под нашими взглядами.
Зигфрид посмотрел на меня с великим почтением. Мне показалось, что он едва удерживается от желания встать на колени.
– Сэр, – проговорил он с чувством, – я только слышал, что паладины одним своим присутствием заживляют раны соратников… Спасибо, сэр, что сочли меня достойным.
– Ага, – выдавил я, – ага, ну да… это… пойдемте, а то от костра такой запах…
Он поспешно натянул мокрую одежду на белое, как у личинки майского жука, тело. Она красиво облегала его могучий торс, не очень изящный в талии, но по-мужски грубовато-красивый. Я шел впереди, как и положено старшему по званию или по чину, я уж не знаю, к чему паладин больше относится, может быть, вообще к сословию, изо всех сил старался скрыть обалделость, делал морду ящиком, что здесь выглядит как человек с достоинством. Значит, тогда в монастыре меня наделили не только званием паладина, но и свойствами? Надо как-то незаметно узнать, что может паладин еще…
Сигизмунд разложил на чистой скатерти круги сыра, хлеб, тушки жареных рябчиков, что мы захватили в корчме, ломти жареной говядины.