Не очень большие, но и мелочи могут скрасить жизнь.
Он сказал еще в большей нерешительности:
– Да, но…
– Неси, – велел я. – Все, что у тебя есть наготове. Если ты был готов накормить хоть сто человек, то нас накормить обязан. Все понятно?
Он ушел, Сигизмунд был уверен, что надолго, но хозяин тут же снова показался из кухни, словно его там ждали и сунули в руки поднос с уже заготовленными тарелками, мисками. Хозяин нес его, побагровев от натуги и сильно откинувшись всем корпусом назад.
Я проследил, как он ставит на стол огромный поднос, на нем плоское медное блюдо с огромной коричневой тушей раскормленного гуся, оранжевая корочка покрыта бисеринками пота, под ней чувствуется давление горячих недр. Мои ноздри сразу задергались, жадно улавливая дурманящий запах. Рядом такое же точно блюдо с аппетитно зажаренным поросенком. Кожица блестит, как покрытая лаком, подрагивает от напора ароматного пара.
Хозяин с поклоном замер, ожидая, что же будет, ибо молодой рыцарь побагровел, напрягся, готовый то ли выскочить из-за стола, то ли вовсе перевернуть его с нечестивыми в постные дни блюдами, а я, вспоминая запорожцев, сказал громко:
– Именем господа перекрещаю порося в карася!.. А гуся – в форель. Все, сэр Сигизмунд, вы тоже можете есть! Как видите, это уже не поросенок, а большой и хорошо прожаренный карась. А карась – постная пища.
Сигизмунд всмотрелся в поросенка, на лице появилось жалобное выражение, он даже побледнел, сказал дрогнувшим голосом:
– Но я… все еще зрю поросенка…
– Как? – изумился я. – Сэр Сигизмунд, это на нас наводят морок, чтобы сбить с пути христианина! Или у вас недостаточно веры? Вон даже хозяин подтвердит, что перед вами карась!
Хозяин взглянул на меня изумленными глазами, потом на бедного рыцаря и сказал очень честным голосом:
– Карась, еще какой дивный карась! Отродясь такого карасистого карася не видел! Чудо, просто чудо! Кушайте, доблестный рыцарь, никакого греха на вас не будет! Какой же грех – есть такого карасевого карася?
Сигизмунд нерешительно отрезал заднюю лапу, начал жевать, лицо все еще напряженное, внушает себе, что обсасывает плавничок, а я сказал хозяину:
– А теперь вина! Сам понимаешь, под рыбу надо красное вино. Красное, понял?
Он поклонился, глаза его были, как океаны после потепления, полны глубочайшего уважения.
– Понял, доблестный сэр! Все понял.
Он исчез, отсутствовал долго, но когда принес кувшин, я сразу ощутил по его температуре, что хранился в самом глубоком погребе. Хозяин на моих глазах смел паутину с засохшими тельцами паучков со скрюченными лапками, сломал сургучную пробку.
– Как хорошо, – сказал я хозяину громко, – что ты пожертвовал бедным путникам этого гуся и поросенка… э-э… карася и форель, хотя готовил для себя… Вот возьми эту монету. Я, паладин, подтверждаю, что все, могущее накормить или обогреть усталых путников, – во благо и славу господа.
– Аминь, – сказал Сигизмунд благочестиво, он явно принял мои слова за молитву.
– Ага, – подтвердил я.
Хозяин кивнул, что значило и «ага», и «аминь», но глаза расширились, а челюсть отвисла, когда рассмотрел, а потом и распробовал на зуб, что монета из золота.
– Да, – выдавил он с трудом, – во славу… гм… Вы надолго, благодетели?
– На ночь, – сообщил я с набитым ртом. – Не забудь покормить коней. Мы постояльцы мирные, хлопот не доставим. Переночуем и уедем.
Корочка хрустела, из разломов вырывались струйки горячего пара, обжигая пальцы. Я рвал мясо, сок стекал до локтей, мы с Сигизмундом пожирали поросенка молча и как на ристалище: кто управится со своим противником быстрее, чтобы прийти на помощь другу. Горячее мясо обжигало язык и пасти, сразу проваливалось в пищевод, а там желудок подпрыгивал и хватал, как пес, на лету, мгновенно проглатывал и смотрел в жадном нетерпении: ну где же еще, почему так долго, что там за ленивец засыпает на ходу?
Отяжелевшие, мы время от времени прикладывались к кувшину, пока хозяйка не догадалась принести по медной чаше.