Еще вчера я терпел эту жизнь и готов был проживать ее и дальше. Жизнь, к которой я совсем не приспособлен. Я как будто все делаю не так. Не так веду себя в магазине, стараясь избегать назойливых консультантов, которые настойчиво следят то ли за тем, чтобы я ничего не стащил, то ли за тем, чтобы не упал в обморок от запредельных цен. Не так оцениваю свое время и значимость, отчего люди позволяют себе опаздывать на встречи или отменять их, не предупредив заранее. Не так стою в лифте с соседями молча а должен улыбнуться и завязать пустой разговор, лишь бы заполнить неловкую паузу. А я не люблю говорить ни о чем. Иногда бывает, а я так умею, что как открою рот, как втянусь в разговор, как начну что-то рассказывать, и убедительно так, а потом думаю, ну на кой черт я лезу со своими мыслями в чужие головы?! Они все равно в них не поместятся. И потом жалею почти целый день, что позволил себе заговорить. И теперь, заходя в лифт, я улыбаюсь, и не как раньше широко и очень приветливо, а так, суховато-натянуто, ну чтобы показать, что я не совсем уж дерьмовый человек и знаю правила приличия. Хотя, если говорить честно, устал я от этих приличий. Если я на самом деле не приличный, зачем мне делать вид, что все совсем не так?
Еще я никак не могу ни привыкнуть, ни избавиться от одной своей странности: когда я вынужден говорить, в этот момент я как будто выхожу из тела, чтобы наблюдать за ним со стороны; я слышу свой непривычно-дурацкий голос, вижу скованность, ужимки, выдающие во мне неуверенность. Я наблюдаю со стороны за этим человеком, управляю его речью, его телом, но мне совсем не нравится результат. И по этой причине я решаю закончить ненавистный диалог как можно быстрее. И нет у меня острой необходимости заполнять тишину разговорами. Лучше уж я уткнусь в книгу, посмотрю кино или погружусь в размышления, чем стану терпеть бессмысленную болтовню. Вот такой вот я человек для всех разный, для себя одинокий.
И я не говорю о какой-то сложной внезапной ситуации. Так происходит со мной каждый день. Я, как турист, который выходит из отеля и попадает в незнакомый город: с широко раскрытыми глазами он идет по улицам, опасаясь свернуть не туда и заблудиться; он сталкивается с людьми, но совсем не понимает их, не понимает, о чем они говорят между собой, и когда задает вопрос на своем языке, они только разводят руками, что-то отвечают, улыбаясь, и проходят дальше. Он протягивает деньги бакалейщику, специально выбирая купюру покрупнее, чтобы тот сам отсчитал сдачу, а не просил на непонятном языке добавить мелочь, потому что свежий круассан стоит на три монеты больше; он задирает голову и с изумлением разглядывает фасады домов и совсем не понимает, что означают все эти надписи на ярких цветных вывесках буквы знакомы, но их последовательность не имеет никакого значения. Он продолжает осторожно идти, потому что любопытно, куда занесет его это короткое дневное путешествие. Каждый день я выхожу из отеля
Повеситься, отравиться или даже поджечь себя слишком больно и долго: корчиться от таблеток, задыхаться, болтаясь в петле, гореть, преодолевая жуткую боль. Нет, нет. Все это не подходит.
Я открыл глаза, швырнул плед в сторону и вскочил с дивана. Я решил, что ждать больше не хочу. Нет никаких сил терпеть эту жизнь. Она затянулась. Я просто устал от того, что в ней нет никакого просвета. Нет надежды на будущее, нет веры в справедливость, нет больше желания любить, потому что любовь приносит только боль от расставания. Я лишился всего, что наполняет нормального человека, который с ожиданием чего-то удивительного просыпается каждое утро.
Я взял лист бумаги, сел за кухонный стол и зажал ручку тремя пальцами: оставалось написать еще только одно письмо.
«Машенька, только тебе я доверяю свою самую последнюю просьбу когда все будет кончено, забери горсть пепла. Я хочу именно так. Не вижу никакого смысла в том, чтобы мое тело годами лежало в земле и кормило червей. В этом нет никакой ценности; в этом нет никакой красоты и надежды. В нем ничего уже нет. Теперь это только кости и остывшее мясо. Да и тесно как-то в ящике в этом А я люблю простор. Я люблю чувствовать свободу. Я люблю, когда меня окружает воздух.
Ты помнишь наш поход? За те тридцать восемь дней, что мы прошли по Пути Сантьяго[1] я пережил с тобой счастье. Я часто пересматриваю фотографии тех дней и каждый раз чувствую грусть от того, что мы это сделали. Грусть от того, что наше путешествие закончилось. А так хотелось бы его повторить! И теперь я прошу взять меня и отнести на край земли. Туда, где и закончится мой путь. В местечко под названием Финистерра. Все это время я буду с тобой в твоих мыслях, в твоем сердце, в твоих молитвах. В твоем рюкзаке. И когда ты достигнешь океана, пойди на пляж Мар де Фора и развей меня по ветру. Я был неподдельно счастлив на этом месте и желаю остаться здесь навсегда.
В любое время ты можешь приходить и проводить со мной сколько угодно дней. Ты сможешь рассказывать мне все, что произошло у тебя в жизни, а я буду внимательно, не перебивая, слушать.
Я жду тебя, моя малышка. Ты знаешь, где меня искать.
Твой Папуля».Я вытер слезу нижней частью ладони: все-таки выкатилась из левого глаза, падла; приложил свои последние строки к стопке уже исписанных листов, которые теперь торчали из внутреннего кармана пиджака, купленного в Амстердаме семь лет назад. Коричневый такой, знаете, с заплатками на локтях. Обожаю его. Вообще у меня мало вещей. То ли от нехватки денег, то ли от переизбытка ума, но те, что есть, использую всегда с какой-то трепетной любовью. Последнее время я одевался строже, чем обычно: уже знакомый пиджак, синяя рубашка, черные брюки и туфли такой внешний вид придает мне внутреннюю силу.
Уверенным движением я повернул ключ в замке: закрыл свою съемную московскую квартиру маленький, но очень уютный уголок, который я хотел бы иметь в личное пользование. Но и этому теперь не суждено сбыться. Не заработал. Не успел. Не смог.
Я вышел на общую лестницу и не торопясь начал подниматься по ступеням наверх: безликий лестничный пролет обычной высотки; шаркающие шаги эхом отлетали на несколько этажей вниз и вверх никто меня сейчас не слышал. Пусто. Тишина. Впрочем, как и всегда в моей жизни.
Я толкнул дверь от себя: возвратная пружина ужасно заскрипела; противный металлический звук, от которого еще больше захотелось исполнить задуманное покончить со всем и навсегда. Звук, похожий на этот мир ржавый, холодный и надменный. Не раздумывая, я подошел к кирпичной перегородке, которая отделяла меня от вечного покоя, и резким движением ноги придал себе ускорение: получилось что-то похожее на прыжок через перекладину, с которым я неплохо справлялся на уроках физкультуры. И вот, наконец, мне пригодился этот навык. Я взмыл в небо как какой-то олимпийский чемпион по прыжкам в высоту; прогнулся, развел руки в стороны, ноги вытянул вперед, голову закинул назад и закрыл глаза. В этот самый миг я почувствовал свободу от всего. И этот миг, как мне казалось, длился вечность. Точно так, как описывают люди, которые пережили приближение смерти все замедлилось, замерло. На лице, залитом солнцем, появилась едва заметная улыбка: я начал свой полет. Шестнадцать этажей, примерно по два с половиной метра каждый вполне достаточно, чтобы наверняка. Тело стремительно набирает скорость. Брюки развиваются, как государственный флаг в праздничный ветреный день; уголки пиджака завернулись внутрь, а рукава раздулись, набрав в себя воздуха. О чем я думал в тот момент? Я думал о том, чтобы все закончилось как можно быстрее; чтобы там, внизу, мне ничего не помешало уйти из этого мира, от которого я бесконечно устал. Чтобы удар о тротуарную плитку, на которую я рассчитывал приземлиться, был сильным и точным, мгновенно разделив тело и душу. Только боль во мне вызывает страх, и я молюсь о том, чтобы не почувствовать ее ни на секунду. И вот только я об этом подумал, как вдруг удар. Такой сильный и глухой. Внутренности разрывает, кости переламываются, и тело отлетает в сторону, гася энергию. Это конец. Конец мне и моим страданиям. Люди подбежали, стоят над искалеченным телом и причитают; кто-то смотрит из чистого любопытства. Смерть, как бы страшна и некрасива не была, вызывает любопытство или даже зависть. Кто их там разберет.