Можно понять председателя, когда тот, не разлепляя век, отхлебывая по пути к заглавному месту за щедро накрытым поминальным столом содовую, падает на руки обезвоженных горем подруг и друзей Сурена. Всех мучает вопрос: как он мог? Как мог он, задаются соратники, переступить лезвие бритвы, как посмел босым выйти на раскаленное стекло небытия?!
Умело, по методе Станиславского выдержал председатель паузу, обождал, пока напряжение достигнет своего оргазма, и сухими, красными как солнце в белой пустыне губами произнес слово, запавшее в душу многим:
Милый человек, Сурен, не обессудь ты нас несмышленых, неискушенных, недоношенных нас на руках, не доведенных до безумия ловкими пальцами прачки с улицы Нижней. Что мы, да и вообще, кто мы, чтобы вспоминать о тебе, какое право имеем хранить светлую твою память? Помню, как уже сорокалетним, здоровым и цветущим мужиком ворвался ты в ряды легионеров. Всего две недели потребовалось, чтобы скис твой горский оптимизм, чтобы зачахло кавказское здоровье, а волосы вывалились с характерным звуком, будто не волосы это вовсе, а зубы настоящие молочные зубы, вспоенные молодым грузинским вином.