«Как он это делает?»
— Освобождение,— сказал Воин-Пророк так, словно его слово было единственной в мире открытой дверью.— Все, что я предлагаю тебе, Икурей Конфас,— это освобождение.
Экзальт-генерал попятился, и на невероятное мгновение показалось, что его ноги сейчас подогнутся и племянник императора падет на колени. Но затем из его груди вырвался невероятный, леденящий кровь смех, а по лицу скользнул отблеск безумия.
— Послушай его! — шепотом взмолился Готиан.— Разве ты не видишь? Он же пророк!
Конфас непонимающе посмотрел на верховного магистра. Его опустошенное лицо казалось ошеломляюще прекрасным.
— Ты здесь среди друзей,— сказал Пройас— Среди братьев. Готиан и Пройас. Другие люди и другие слова. Они разрушили чары речей дунианина и для Конфаса, и для Найюра.
— Братья? — вскричал Конфас— У меня нет братьев среди рабов! Думаете, он знает вас? Он говорит с сердцами людей? Нет! Поверьте мне, «братья» мои, мы, Икурей, кое-что понимаем в словах и людях. Он играет вами, а вы не понимаете. Он цепляет к вашим сердцам «истину» за «истиной», чтобы управлять самим током вашей крови! Глупцы! Рабы! Подумать только, я когда-то
радовался вашему общестру! — Он повернулся спиной к Великим Именам и стал прокладывать себе путь к выходу.
— Стой! — пророкотал дунианин.
Все, даже Найюр, вздрогнули. Конфас споткнулся, как от толчка в спину. Его схватили, заставили обернуться, поволокли к Воину-Пророку.
— Убить его! — вопил кто-то справа от Найюра.
— Отступник! — кричали с нижних сидений.
И тут амфитеатр взорвался яростью. В воздухе замелькали кулаки. Конфас смотрел на них скорее ошеломленно, чем испуганно — как мальчик, которого ударил любимый дядюшка.
— Гордость,— сказал Воин-Пророк, мгновенно заставив всех стихнуть, как столяр смахивает стружку с верстака.— Гордость — это слабость... Для большинства это лихорадка, зараза, распаляемая чужой славой. Но для людей вроде тебя, Икурей Конфас, это изъян, полученный во чреве матери. Всю жизнь ты не понимал, что движет людьми вокруг тебя. Почему отец продает себя в рабство, вместо того чтобы удушить своего ребенка? Почему юноша вступает в Орден Бивня, меняя роскошь на келью, власть — на служение святому шрайе? Почему столько людей предпочитают отдавать, когда так легко брать? Но ты задаешь эти вопросы, потому что ничего не знаешь о силе. Ибо что есть сила, как не решимость отказаться от своих желаний и пожертвовать собой во имя братьев? Ты, Икурей Конфас, знаешь только слабость, и, поскольку у тебя нет решимости признать эту слабость, ты называешь ее силой. Ты предаешь своих братьев. Ты ублажаешь свое сердце лестью. Ты даже меньше, чем человек, но ты говоришь себе: «Я бог».
Экзальт-генерал в ответ выдавил шепотом «нет», и его шепот раздался по залу, отразился эхом от каждой стены.
Стыд. Найюр думал, что его ненависть к дунианину безмерна, что ничто не может затмить ее, но этот стыд, заполнявший все помещение совета, это унижение, от которого подступала тошнота, вытеснили его злость. Какое-то мгновение он видел не дунианина, а Воина-Пророка и испытал благоговение, на миг оказавшись внутри лжи этого человека.
— Твои полки,— продолжал Келлхус,— сдадут оружие. Ты перенесешь лагерь в Джокту и будешь ждать возвращения в Нансур. Больше ты не Человек Бивня, Икурей Конфас. Да ты никогда им и не был.
Экзальт-генерал ошеломленно моргал, словно его оскорбили именно эти слова, а не те, что были сказаны прежде. Найюр понял, что дунианин прав и Конфас действительно страдал от уязвленной гордости.
— С чего бы? — спросил экзальт-генерал прежним тоном.— Почему я должен повиноваться твоим приказам?
Келлхус встал и подошел к нему.