Его слова встретили ошеломленным молчанием. Как глава заговорщиков-ортодоксов и доверенное лицо Сарцелла, Конфас стал изгоем среди Великих Имен. На совете перед битвой он больше молчал, а когда открывал рот, то говорил неуклюже, словно на чужом языке. Похоже, сейчас он не выдержал.
Экзальт-генерал обвел взглядом потрясенных соратников и хмыкнул. Он был одет по нансурской моде — синий плащ, наброшенный поверх украшенного золотом нагрудника. Ни голод, ни шрамы не оставили на нем отметок, словно после судьбоносного совета в Андиаминских Высотах прошло всего несколько дней.
Он обернулся к Воину-Пророку:
— Ведь это в твоей власти?
— Какая наглость! — прошипел Готьелк.— Ты не понимаешь, о чем говоришь!
— Уверяю тебя, старый дурень, я всегда понимаю, о чем говорю.
— И что же,— спросил Воин-Пророк,— ты понимаешь? Конфас дерзко улыбнулся.
— Что все это — подлог, А ты,— он обвел взглядом лица собравшихся,— самозванец.
По залу побежал приглушенный гневный шепот. Дунианин лишь улыбнулся.
— Но ты сказал не это.
Конфас впервые ощутил силу огромной власти дунианина над окружавшими его людьми. Воин-Пророк был не просто главой войска. Он был их средоточием и опорой. Эти люди не только выбирали слова и жесты, утверждающие его власть, но усмиряли свои страсти и надежды. Все движения их душ отныне подчинялись Воину-Пророку.
— Но,— беспомощно начал Конфас,— может ли кто-то другой...
— Другой? — переспросил Воин-Пророк.— Не путай меня с другими, Икурей Конфас. Я здесь, с тобой,— Он подался вперед так, что Найюр затаил дыхание.— Я в тебе.
— Во мне,— повторил экзальт-генерал. Найюр понимал, что Конфас пытается говорить презрительно, но его голос звучал испуганно.
— Я понимаю,— продолжал дунианин,— что твои слова рождены нетерпением. Что тебя раздражают перемены в Священном воинстве, связанные с моим присутствием. Сила, которую я дал Людям Бивня, угрожает твоим замыслам. Ты не знаешь, что дальше делать. Прикинуться смиренным, каким ты притворяешься с твоим дядей, или развенчать меня в открытую? И сейчас ты отрекаешься от меня в отчаянии, а вовсе не из желания показать всем, что я самозванец. Ты хочешь доказать себе, что ты лучший среди моих людей. Ибо в тебе, Икурей Конфас, живет отвратительная надменность. Уверенность в том, что ты есть мера всех остальных людей. Ее ты хочешь сохранить любой ценой.
— Неправда! — вскричал Конфас, вскакивая с кресла.
— Нет? Тогда скажи мне, экзальт-генерал, сколько раз ты мнил себя богом?
Конфас облизнул поджатые губы.
— Никогда!
Воин-Пророк скептически покачал головой.
— Разве место, которое ты занимаешь, не кажется тебе особенным? Продолжая лелеять свою гордыню перед моим лицом, ты должен претерпевать унижение лжи. Ты вынужден скрывать себя, чтобы доказать, кто ты есть. Ты должен умалиться, чтобы
остаться гордым. И сейчас ты яснее, чем когда-либо в жизни, видишь это, но все равно не желаешь отказаться, отринуть свою мучительную гордыню. Ты путаешь страдание, порождающее страдание, со страданием, порождающим освобождение. Ты готов гордиться тем, чем не являешься, но отвергать то, что ты есть.
— Молчать! — взвизгнул Конфас— Никто не смеет разговаривать со мной так! Никто!
— Стыд не знаком тебе, Икурей Конфас. Он невыносим для тебя.
Конфас бешеными глазами обвел лица собравшихся. Зал наполнили рыдания — плач людей, узнавших себя в словах Воина-Пророка. Найюр смотрел и слушал. По коже его бежали мурашки, сердце отчаянно колотилось. Обычно он испытывал удовольствие от унижения экзальт-генерала, но сейчас все было иначе. Людей накрыл огромный стыд — тварь, пожирающая любую уверенность, обвивающая холодными кольцами самые пламенные души.