Приезжай вместе со всеми в субботу. Он поправил седло. Лошадь фыркала на холоде и тихонько била копытом. Ты же слышала маму. У вас здесь своих дел хватает. Дэвид посмотрел на неё. И перестань рассказывать небылицы.
Она нахмурилась и зябко обхватила себя руками.
Ты не знаешь, что здесь за жизнь, Дэвид.
Бывает и хуже.
Сомневаюсь.
Просто слушайся взрослых, Мэгги. Ты здесь ненадолго. Просто постарайся постарайся вести себя потише, он наклонился, чтобы убрать ветку из-под переднего колеса фургона. Сломал её о колено. Треск эхом отозвался в тишине, с дерева вспорхнула испуганная птица.
Сегодня Кейт была какой-то бледной. Она говорила, что проснулась с головной болью. Порой у них обеих болела голова, прямо-таки раскалывалась. Когда Мэгги вернулась на кухню, Кейт как раз спрашивала у матери, можно ли ей прилечь.
«Хрупка, как весенний цветок», подумала Мэгги. Она начала сочинять такие строчки ещё в Рочестере, когда педагог учил её писать стихи, хоть это ей никогда не давалось. «Бледна, как луна. Холодна, как что-нибудь ещё».
Кейт ускользнула из кухни. Мэгги накинула на плечи шаль. Стоп, а где же серебряная булавка? В виде птички. Её подарила на Рождество жена Дэвида.
Мэгги искала в кухне, в гостиной, в каморке на первом этаже, где спали родители, в спальне наверху и всё время ругала себя за то, что умудрилась потерять булавку. Единственное, что у неё было красивого.
Так она и оказалась перед дверью в подвал. Отца опять не было дома, мать не следила, и Мэгги прокралась вниз по лестнице.
В подвале звуки, свет и запахи резко менялись, как бывает, когда входишь в церковь. Зябко, сыро, темно. Мать боялась заглядывать сюда, с тех пор как они переехали.
Булавка на глаза не попадалась. Как и кость ноги или что это было.
«Найдёшь кость и дьявол тебя настигнет».
Небылица превращалась в реальное воспоминание. Мэгги уже видела эту картину во всех подробностях: повешенная женщина, скрип ветки, человек с топором. Воображала без всякого труда.
Её воображение. Якобы очень опасная штука. Чуть ли не болезнь.
Это могла быть вовсе и не человеческая кость. Может, лошадиная. Может, чья-то ещё волка или кошки. А может, никакой кости вовсе не было.
Внизу в одиночестве она ощутила в воздухе что-то новое словно подвал изменился, что-то в нём сдвинулось. Голову будто сдавило верный знак, что надвигается боль. Тень, которую замечаешь только краем глаза. Ощущение, будто в мозг что-то стучится, просится внутрь.
Мэгги не знала, сколько лет дому. Он казался старым. Потёртым таким, обжитым. Порой полнился скребыханьями и шепотками, от которых её мать вздрагивала и хваталась за сердце.
Все говорили, это просто ветер.
Булавки в подвале не оказалось. Наверное, её стянула Кейт, спрятала под подушкой. Бестолковое воровство просто от нечего делать. Мэгги поднялась и заперла за собой дверь. По ту сторону послышался приглушённый шорох словно за ней из подвала следовали шаги.
Глава 3
Ночью, в постели, тоска по Рочестеру мучила сильнее всего. Сперва пугала тишина леса. А потом темнота дома, когда гасили все лампы. Такой непроглядной тьмы не бывает в настоящих местах, в городе. По ночам, когда пряталась луна, их спальня теряла очертания: ни углов, ни стен сплошная тьма. И ни звука только завывание ветра и поскрипывание снега на крыше.
А в Рочестере шум стоял ночь напролёт. Споры за окном, грохот экипажей. Всё время горели уличные фонари. И дом был полон гостей, съезжавшихся со всего штата Нью-Йорк и не только. Политические собрания на кухне, длившиеся часами ужины. Мэгги никогда не видела столько разных людей в одной комнате. На столе хлеб, картофель, солонина. За столом мужчины и женщины, молодые и старые, чёрные и белые. Говорили и говорили всю ночь до самой зари.
Фоксы Джон и Маргарет снимали только две комнаты на втором этаже, выходящие на улицу, и не собирались задерживаться там надолго. Эми и Айзек Пост говорили, что Фоксы могут оставаться сколько пожелают, но Джон каждый день твердил, что у него есть свой участок в Аркадии, по соседству с сыном, и он вот-вот построит там ферму и переедет. Вечером он закрывал дверь от шума и сутолоки дома и молча читал Библию.
Но Кейт и Мэгги старались не ложиться как можно дольше, и Эми была им только рада.
Эми. Она закалывала волосы и всегда выглядела очень строгой, но у глаз лучились смешливые морщинки. В разговоре слушала всех с безраздельным вниманием. Вставала раньше, а ложилась позже всех, и люди дивились её энергичности, но Мэгги она больше нравилась спокойной. Когда слушала других. Когда стояла в многолюдной комнате, а вокруг бурлила суета.
Эми хотела их там видеть. Хотела, чтобы девочки учились. Эми и Айзек были квакерами, и девочек приглашали на квакерские собрания, где обсуждалось такое, о чём Мэгги раньше и не задумывалась. Эми давала им книги и брошюры и через несколько дней расспрашивала о них, надеясь, что Мэгги успела всё прочитать.
Мэгги пыталась. Она читала книгу Фредерика Дугласа, о котором было столько разговоров, и другие книги о том, как покончить с рабством. А ещё статьи и письма, что Эми вырезала из «Либерейтора» газеты аболиционистов. Читала брошюры о правах женщин и заметки, которые Эми готовила к летнему съезду, где будут обсуждать право женщин голосовать и их положение в обществе.
Мэгги портила глаза под свечками, силясь что-нибудь понять, пока не выдыхалась и не начинала корить себя: ну почему она так мало знает! Тогда она просто сидела с Кейт ушки на макушке в уголке кухни. Кейт влюблялась во всех молодых парней, но Мэгги больше интересовало, что делают женщины. Кто из них вступает в беседу, а кто нет.
Часто приходили две сестры, Элизабет и Делла Рид, из одной из самых видных чёрных семей в Рочестере. Делла лет двадцать пяти или двадцати шести, Элизабет вроде чуть старше Мэгги, но уж очень отстранённая и элегантная, с такой не заговоришь. Однажды вечером она видела, как Элизабет спорила с Джеймсом Крейном, единственный случай на её памяти, когда чёрная женщина препиралась с белым мужчиной.
Эми объясняла, что Джеймс Крейн важный человек в аболиционистском движении Рочестера. Он привлекал благотворителей, помогал строить новые школы и распространять прогрессивные идеи. Но Элизабет спорила с ним, как с любым другим мужчиной или женщиной, и наконец он разозлился и ушёл.
Дело было в том, что он организовал собрание против рабства в унитарной церкви, но не дал слова чёрным женщинам. Да и вообще пришли туда почти одни белые. Это и возмутило Элизабет.
Если будет сто мнений по ста вопросам, то мы вообще ничего не добьёмся, заявил он ей. Мэгги это запомнила. А Элизабет ответила:
Единственное мнение по любому вопросу, которое вы хотите слышать, только ваше собственное.
И мистер Крейн удалился, напоследок хлопнув дверью.
Он хочет освободить нашу расу от рабства, только если ему не придётся с нами разговаривать, сказала позже Элизабет под общий робкий смех. Сказала совершенно ровно и спокойно, хотя Мэгги видела, как она вцепилась в стол. Должно быть, чтобы руки не дрожали.
Потом Делла уехала из Рочестера. Она путешествовала по стране и даже по Европе, читала лекции. А вот Элизабет осталась. Она принадлежала к церкви чёрных в нескольких кварталах от дома Эми и Айзека, Африканской методистской, новенькой, деревянной и одноэтажной, где давали приют беглым рабам. Мэгги такое знать не полагалось.
Иногда на уроках чистописания она ловила себя на том, что выводит их имена. «Элизабет Рид. Делла Рид».
У таких женщин, казалось Мэгги, есть чему поучиться. Ей не помешало бы стать лучше, смелее и принципиальнее. Однажды, думала она, и ей будет что сказать и смелости для этого хватит.