Блин, голова трещит. Нельзя потише?
Потише надо было ночью вчера возвращаться, правда? я подняла брови.
О да, давай теперь мозг мне выносить еще начни, лениво произнес муж, даже не злясь, будто я и мои слова не имели никакого смысла, просто назойливая муха влетела в комнату и мешает жить. Ну не станешь же ты с ней вести беседы про траекторию полета?
Он выпил воды и ушел в другую комнату. Через минуту оттуда донесся его голос и смех видимо, вспоминать истории вечера было забавно.
Я чувствовала себя мебелью. Деталью интерьера, которая не раздражает лишь потому, что не имеет значения. В ванной зашумела вода, он вышел свежий, с мокрыми волосами, достал из шкафа чистую одежду и снова заглянул ко мне.
На сковороде тушилось мясо с овощами, в кастрюле варилась гречневая лапша. Мне захотелось побаловать себя вкусным обедом, и совсем не было желания портить выходной.
Я уехал!
Ты куда? я плохо скрывала разочарование.
Да по делам. Дане надо помочь машину отогнать, потом к родителям обещал.
Раньше мы приезжали к ним вместе, как положено паре, и вечер превращался в неловкость. Вырывавшиеся подначивания свекрови только накаляли обстановку. Потом я стала находить причины остаться дома, а Антон перестал настаивать.
Он уехал и вернулся только за полночь. Я ждала его, лежа в постели, пытаясь уснуть. Хлопнула дверь. Я встала выпить воды и снова уловила легкий запах иланг-иланга, когда он прошел мимо.
Или мне показалось? Я открыла Телеграм и написала Соне:
Мне кажется, муж мне изменяет
9
Закончив работу в понедельник, я поехала к Насте. В нашей новой взрослой жизни мы виделись совсем редко. В ней мне казалось, что я все время не к месту: двое детей-погодок, ее курсирование от плиты к ванной, скомканные разговоры, в которых не обсудишь всего, что наболело. Но сегодня я не могла написала ей утром:
«Привет! Как дела? Как дети?»
И, не дожидаясь ответа, выпалила следом:
«Можем увидеться?»
Она ответила кратко:
«Приезжай»
Ни «привет», ни «пока» и так всегда.
После вторых подряд родов подруга раздалась в ширину, но не сильно парилась насчет своего внешнего вида, все так же громко смеялась и сильно любила жизнь. Причиной их брака с Димоном стал первый сын, но, к удивлению всех, они совпали в довольно гармоничную пару. Штопор, бросивший универ еще на третьем курсе, увлекся программированием, работал из дома и обожал детей. Его мать, собственноручно принявшая обоих внуков, души в них не чаяла.
Ир, да рожать вам надо, фигней страдаете, с бывалым видом говорила Настя, наливая мне домашний суп с лапшой (мальчики любят) и откидывая пальцами отросшую челку с глаз. В спальне заплакал, проснувшись, младший сын. Она ушла в комнату и вернулась с заспанным краснощеким малышом на руках. На щеке у него остался трогательный след от подушки.
Взяв его на руки, пока подруга мешала белую смесь, похожую на муку, в бутылочке с водой, я чувствовала волнение. Что-то дрогнуло внутри, когда он прислонил голову к ее щеке, а потом истошно заплакал.
Мне очень хотелось детей.
Иногда я корила себя за эти мысли, думая, что пытаюсь заполнить пустоту внутри себя. И пустоту между собой и мужем. Кто бы мог подумать, мне очень не хватало матери. Это было странно, мы никогда не были близки, из всех эмоций самой сильной из моего детства был страх. Страх сделать что-то не так: плохо вымыть полы, получить низкую оценку, задать глупый вопрос, проявить свои чувства, ну а после трагедии с Алисой еще и чувство вины С тех пор, как матери не стало, все эти чувства немного притупились, но на передний план вышло одиночество.
Мы с Настей любили друг друга, но между нами пролегла пропасть из кастрюль, пеленок и коробок памперсов, теснившихся по углам. Соня, с которой мы познакомились в этом году, порой казалась мне более близкой, потому что она будто понимала меня с полуслова. Мы были с ней на одной волне.
А еще я боялась. Того, какой стану матерью. Я боялась, что что-нибудь снова произойдет.
Перед глазами снова встала картина: дверь в общий коридор, я возвращаюсь со школы. Толпа людей, странный въедливый запах, истошный плач откуда-то из глубин квартиры. И лицо Алисиной матери обессиленное, злое. Я испуганно забегаю в коридор и часто дышу, прислоняясь к двери. Это я виновата, я виновата во всем, я убежала, я оставила ее одну там, и теперь все
Передо мной снова встало лицо Алисы белое, тоненькое, будто из фарфора, и кукольное каре, удивительно ровное, всегда волосок к волоску. Люди в форме, и резкий голос моей матери в коридоре:
«Уходите, она еще ребенок, она ни в чем не виновата»
Дни до случившегося были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни ведь тогда у нас появился Лев Борисович. Он был врачом, но работал почему-то не в детской поликлинике и не во взрослой, в какой-то другой. Он очень сильно любил маму и был ласков со мной. Помню, приносил мне конфеты в упакованных целлофаном коробках, много разговаривал, задавал вопросы, был всегда спокоен и говорил низким, тихим голосом. Иногда я ходила с ним в его кабинет, рисовала на белой бумаге, разгадывала загадки и собирала деревянные пазлы из разноцветных фигурок в большой квадратной рамке.
Мама тогда меньше стала работать, расправляла подаренные цветы в стеклянной вазе с выпуклым рисунком, пекла пироги. Много улыбалась. Пела. Надо же, пела. Ее строгое, худое лицо с морщинами будто разгладилось, а осанка перестала быть натянутой, как стрела. Она почти не сердилась на меня. Она почти не кричала.
Это было невероятно.
Но после мать обрубила с ним связь.
Я отчетливо помню день, когда она велела ему больше не приходить. Это даже не воспоминание, а старый фильм в моей голове, где можно предсказать каждое слово, каждое движение героя.
Декорации такие: острый запах спирта и хлорки в носу. Стук коляски с инструментами вдалеке. Я на скамейке, у салатовой стены с облупившейся краской. Сижу уже долго, так, что страшно пошевелиться, железная перекладина впилась в тонкую кожу под задравшимся летним платьем. Смирно, как велели. В коридоре пусто. Из не до конца притворенной двери до меня доносятся тревожные, звенящие фразы.
Да что с тобой такое! Что ты такое несешь?
Стук предмета, резко брошенного на стол. Голос Льва Борисовича мягок, но строг. Даже по интонации ясно, что он твердо убежден в собственных словах.
В женском слышны просительные нотки невероятно и даже жутко для мамы, сделанной из стали. На моих голых коленках появляются пупырышки гусиная кожа. Я вспоминаю вчерашний день, и меня начинает трясти. Мужчина в форме задает мне вопросы, а мать комкает кухонное полотенце на коленях рядом. Мне очень страшно.
Через минуту жалостливый голос срывается в истерику. Мать вылетает из кабинета, стремительно хватает меня за руку и быстро, раздраженно бежит к выходу. От резкого старта у меня кружится голова. Зудит кожа в местах, что касались скамьи, но останавливаться нельзя. Я хочу спросить, что случилось, но не решаюсь и просто бегу рядом один широкий взрослый шаг, три детских.
Вика! Вика! Погоди!
Голос летит нам вслед. Мы спускаемся по лестнице, и я боюсь споткнуться и разозлить мать. И только когда мы оказываемся в сквере за углом, она сбавляет шаг. Ее завитые волосы немного сбились, а лицо полно решимости. Как будто пытаясь найти утешение, она вдруг садится на колени, порывисто и цепко берет меня за плечи и говорит:
Никого не слушай, только меня. Поняла? Ты меня поняла? Алискины родители уедут, я слышала, они продают квартиру и уезжают. А мы все забудем и будем жить дальше. Поняла?
Я киваю в ответ поняла. На самом деле нет и мне не по себе.
Мама целует меня в щеки, прижимает к себе, и я забываю, что было до. Ласка в нашей семье реже остального. И потому смывает все, как вода.