Этот хронометр позавчера подарил мне царь, сказал Кошко, опуская руку и коротким движением кисти опуская рукав пальто, скрывая их от внимания. Не знаю, скольких они стоят денег, но, судя по тому, что их совсем немного сделано, на их приобретение даже моего месячного жалованья вряд ли хватит. Царь сделал заказ таких в Англии на пятьдесят штук, чтобы раздарить всяким заслуживающим его внимания чиновникам. Вот одни из них перепали и мне.
Вещица для кабинетной работы весьма удобная, представительная, но в быту совершенно ненужная. Как я их надел, так словно в наручники себя заковал: отныне боюсь обо что-то удариться, руки начал мыть с робостью, боясь залить дорогостоящий предмет. Короче, недостатков у таких часов намного больше преимуществ. До тех пор, пока часовщики не начнут выпускать их ударопрочными да водозащитными, толку от них будет мало. Дорогая побрякушка, движение руки стесняющая. А не носить не могу: царь узнает, обидится.
Я вот что подумал, малец. Тебе придётся идти в сибирскую тайгу, в места дикие, опасные, и без хороших часов тебе там не обойтись
Кошко достал из кармашка жилета серебряные карманные часы свои прежние, которые Петром много раз наблюдались у него ранее. Практически новые, современные, на короткой серебряной цепочке. Кошко протянул их ему:
Держи, это мой тебе подарок. Лучших часов сейчас не найти.
Пётр осторожно взял дорогостоящий предмет. Открыв крышку с хрустальным окошком (через которое можно было смотреть время даже при закрытой крышке), он увидел на корпусе под ней чёрное тонкое резиновое кольцо, которое не пропускало воду. То есть эти часы были водозащитными. На белом диске циферблата с по кругу расставленными серебряными римскими циферками на центральной оси располагались две стрелки минутная и часовая, а внизу на отдельной оси вращалась маленькая секундная стрелка. Нежное тиканье часов едва улавливалось, выдавая тем самым расположение внутри серебряного корпуса современного прогрессивного механизма. С тыльной стороны располагалась откидывающаяся в сторону другая крышка, закреплённая на петле, открывающая доступ к внутреннему механизму. Пётр открыл её и увидел ещё одно резиновое колечко, ювелирно подогнанное под контур корпуса. Крепление камней шестерёнок было усилено капельками зелёного лака. То есть часы были ещё и ударопрочными.
Эти часы доработал мой знакомый часовщик, прокомментировал Кошко увиденное. Таких в природе больше нет. Он заверил меня, что они не боятся воды, даже если упадут в лужу, и намного больше обычных стойкие к ударам. Проверять не советую, но сведения эти держи при памяти. Завод держат полтора суток, а ход времени удерживают с великой точностью за месяц будешь подводить стрелку на одну минуту, не более.
Пётр захлопнул обе крышки и взвесил часы в ладони. Весили они чуть меньше его медных, самых простых, купленных при этом за немалые для надзирателя деньги. Безусловно, серебряные новые выглядели на их фоне прогрессивным волшебством.
Это очень дорогой подарок, сказал он, не решаясь убрать их в карман. Мне нечем вам ответить.
Голову свою дурную в тайге сбереги, вот это и будет ответным подарком. Такого наглеца, как ты, другого не сыщешь. Не вздумай в тайгу один сунуться.
Кошко в последний раз осмотрел Петра, покачал головой, развернулся и зашагал по Знаменской площади прочь. Очень скоро его приметная фигура в дорогом пальто и аккуратном котелке растворилась в плотной подвижной толпе прохожих.
Глава 5
20 апреля 1908 года
Воскресенье
22 часа 10 минут
Санкт-Петербург
Проспект Императора Петра Великого47
Отсыревшая под ледяным дождём карета тряслась и подпрыгивала по мокрой, покрытой обширными лужами отвратительной дороге. Лошади, уставшие от продолжительного тяжёлого пути, шли неспешно, часто спотыкаясь.
Управляющего ими извозчика сейчас беспокоить не стоило: под продолжительным дождём насквозь промокший, смертельно уставший, замёрзший, голодный, он восседал на козлах, едва удерживая карету на поворотах дороги, где по скользкой как лёд земле её колёса уже пару раз норовили задеть придорожные камни и завалить её на бок. На голос тот был профессионально сдержан, хранил стоическое молчание, но было очевидно, какими проклятиями он внутри себя исходил.
Солнце уже давно зашло за горизонт, а луны на небе, как назло, не было, поэтому экипаж двигался во мраке наступившей ночи. Что там лошади видели перед собой при свете двух свечных фонарей, разгоняющих мрак всего на две сажени, было непонятно. Вероятно, они двигались по первородному чутью, интуитивно воспринимая направление движения.
Пётр, трясущийся на жёстком протёртом сиденье, в исключительно мрачном настроении, после крепких встрясок кареты отвлекался от своих рассуждений, возвращаясь вниманием к царящему за окном сплошному мраку. Едва-приметные жёлтые пятнышки света керосиновых ламп, пробивающиеся через окна сельских пригородных домов, изредка проплывающие мимо, оказались единственными здесь маяками. Из звуков были слышны только методичные постукивания о слякоть лошадиных подков да тихий скрип нуждающихся в смазке каретных рессор. Поскольку во мраке городской окраины случиться могло всё что угодно, Пётр уже давно сместил кобуру с револьвером на свой живот, поближе к правой руке: разбойники, да и просто пьяные хулиганы могли на столичный экипаж запросто напасть (в начале двадцатого века ночной пригород Петербурга был не самым безопасным на земле местом).
Мрачное настроение Петра тем не менее формировалось вовсе не окружающей тревожной обстановкой (к чувству страха перед ночными угрозами притихших дворов, переулков, сельского пригорода полицейский быстро привыкает). Его мозг, измотанный великой насыщенностью прожитого дня, продолжал терпеливо и дисциплинированно выстраивать сеть из грозных рассуждений. События и факты, как известные ему прежде, так и выявленные сегодня, тонкими нитями единой исторической логики сплетались в масштабную хронологическую сеть, внутри которой он начинал ориентироваться охватом единого умственного взора. И этот взор видел сейчас не самую безобидную картину.
Прошедшим днём, пойдя наперекор предостережению Кошко, Пётр снова посетил Мурино и Степановку, пытаясь глубже разобраться в «Деле Нойда».
Аркадий Францевич не понимал, что творит, когда обнажал перед ним свою гипотезу о политическом подтексте совершённого Григорьевой убийства. После эмоциональных встреч с царём и премьер-министром ему просто хотелось с любимым молодым сыщиком наговориться, что называется посплетничать. Он чувствовал, что Пётр относится к нему тепло больше, чем к своему начальнику, и поэтому невольно перед ним расслаблялся, терял субординационную бдительность, позволяя себе ляпнуть лишку (чего в отношениях с другими не делал никогда). А в отношениях с Петром этого делать было категорически нельзя. Не до конца он раскусил его характер.
В образе шутливого безалаберного юнца Пётр представлялся перед сыскным начальством нарочно, не смея его беспокоить своим настоящим характером, доставшимся от отца, а ещё больше от матери женщины волевой и строгой, с которой даже отец предпочитал не спорить.
На первородной глубине Пётр был человеком тяжёлым: не по годам раздражительным, своевольным, придирчивым. Нельзя сказать, что он испытывал от своего характера восторг; даже, напротив, от него мучился, потому что тот регулярно приносил ему неприятности. Порой одного пристального взгляда хватало, чтобы заставить собеседника насторожиться, замолчать и даже испытать чувство страха. С юности он приучал себя такими глазами на людей не смотреть. В противном случае его не потерпел бы возле себя ни один начальник: от подчинённого с пристальным спесивым взором невозможно ждать покорности.