В смысле?
Ну, поругался с этим, с поварешкой, чтобы не одну пайку, а три налил.
Ага, крысюк какой. У своих же жратву подтибрил.
Так он же для нас, заметил Анчутка, но Пельмень, хотя и поколебался, своих слов назад не взял:
А ну да. И все равно фашист. Сегодня нам помог, а вчера душегубствовал по хуторам.
Но Яшка почему-то воспротивился:
Нет, если бы так, его бы сразу грохнули. И потом, вот ему папаху кто-то отдал, он любовно погладил обновку, шинель, варежки. Поделились стало быть, человек хороший.
Пельмень подвел черту обсуждению:
Да бес с ним! Накормил и за шапку спасибо, лекарству дал туда же, а как он с другими сам пусть отвечает.
Перед кем? осведомился Анчутка.
А перед кем надо, перед тем и ответит. Трибуналу. Или кому он там молился да хорош уже, вон, крышечка уже прыгает.
В буфете обнаружилась сахарница с несколькими кусками рафинада, подернутый белесым мед, банка забродившего варенья. И о чудо! жестянка с нерусской надписью, в которой оказалось пальца на три сухого молока.
Яшка немедленно сунул в нее нос, втянул одуряющий запах:
Вот это фартануло.
Пельмень отобрал у друга банку:
Хорош марафетиться, все вынюхаешь. Сейчас наведем.
Ох, как славно было, сменив окружение из холодных камней на теплые, дружелюбные деревянные стены, сидеть на толстом ковре около разогревавшейся печи и потягивать из настоящих (фарфоровых! небитых!) кружек кипяток с сахаром и молочную болтушку с жиром. Против ожидания, собачьим духом не пахло, зато в груди после первых же глотков заметно потеплело, дышать стало легче.
Пельмень решил так:
Полночи один на стреме, полночи второй. Или час через три, как тебе? За печью надо следить, да и мало ли кто заявится.
Надо, надо, сонно поддакнул Яшка. Ну, ты разбуди, как сам кемарить соберешься, я тебя сменю.
Видя, что друг уже отключается, Пельмень пожалел его и согласился на график дежурства. В конце концов, больной тут один.
* * *
Ближе к трем часам начался густой снегопад. Яшка, сменивший приятеля, сидел, прижимаясь к печке и отлипая от нее лишь для того, чтобы подкинуть в топку поленце. Свет, само собой, не зажигали, только огарочек свечи прикрепили к блюдцу и заботливо налили туда талой воды, чтобы не спалить гостеприимный дом.
И около трех тридцати он это хорошо запомнил, потому что любовался собственноручно заведенными ходиками, а концы у стрелок светились в темноте, раздался выстрел.
В это же время промчался товарняк, и сомлевший от тепла Анчутка сперва не осознал, что сначала бахнуло и лишь потом загрохотало. Причем стреляли неподалеку, чуть ли не под боком.
Он осторожно выглянул в оконце и, вполне ожидаемо, никого и ничего не увидел. Разве что убедился, что снегу нападало порядочно. И все-таки что-то там стряслось, в доме напротив, поскольку сквозь доски забора блеснула полоска света, будто от фонаря. Метнулась по свежему снегу и тотчас пропала.
Калитка дачи напротив стала открываться медленно-премедленно, как в страшном сне, и на дорогу вышел человек. Осмотрелся, а потом отправился как ни в чем не бывало вниз по улице, спокойно, уверенно, без тени спешки.
«Ну, может, хозяин? Ключи забыл или там за банкой огурцов заехал», успокаивал Анчутка сам себя, но никак не мог избавиться от острого чувства сожаления.
Нет, не хозяин.
Нет, не за ключами-огурцами.
И да, скорее всего, придется сматываться из гостеприимного дома, от печки и из тепла.
Яшка чуть не взвыл, но вовремя опомнился. В конце концов, надо просто все выяснить глядишь, и ложная тревога.
Он толкнул приятеля в бок:
Андрюха, буза, тут чего-то стряслось, как бы нам не погореть.
Пельмень тотчас проснулся, распахнул глаза:
Ась? Что?
Выслушав рассказ Анчутки, он тоже чуть не взвыл от сожаления и тоже взял себя в руки:
Пошли глянем, как да что.
Затушив свечу и как следует закрыв дверцу топки, пацаны выбрались из дома, прошли через заднюю калитку, обогнули участок и, крадучись, пересекли улицу. Фонари в поселке горели через раз, и все-таки от первого снега было достаточно светло. Удалось разглядеть дорожку следов, идущую от калитки соседнего дома, она шла прямо, вниз по улице. По четким, равномерно отпечатанным отметинам видно было, что человек не бежал, а именно уходил.
Пошли, что ли? неуверенно спросил Яшка.
Пельмень не ответил. Обернув ручку калитки рукавом тельника, он отворил дверь с маленькой медной табличкой «А. И. Романчук» и осторожно заглянул внутрь.
Удивительно. Тут весь двор был завален снегом чуть не по щиколотку, и снегопад валил гуще, прямо смерчами кружился в воздухе.
Метель. Аль вьюга какая, хмыкнул Анчутка, белый-пребелый.
Снег был необычным. На дорожке смятыми сугробами возвышались пуховые подушки, безжалостно растерзанные и выпотрошенные, какие-то осколки также усыпали двор, от веранды до калитки тянулся след от матраса, и сам он обнаружился прямо у калитки.
Качественный, толстый пружинный матрац. Его полосатая обивка была изрезана, мягкое наполнение было раскидано вокруг, топорщились голые пружины.
На самом матрасе, головой на нем, а телом на снегу, лежал ничком человек в ушанке, напрочь убитых сапогах, в тельнике, поверх которого чего только не было развешано: бумажки, висюльки на шнурках, проводки. Лежал он неловко, неудобно как-то вывернувшись, так что сразу стало ясно мертвый.
Пельмень осторожно перевернул его (он был еще мягкий, не закоченевший), Анчутка чиркнул спичкой. Вряд ли парнишка был старше них. Толстогубый, с большим лбом, с огромными, недоуменно выпученными глазами, смутно знакомым лицом. Внешних повреждений вроде бы не было, но когда Яшка чиркнул спичкой, стала заметна дыра в телогрейке с левой стороны.
В упор стрелял, падла, прошептал Пельмень.
Давай, что ли, закроем, жалостливо предложил Яшка, и Андрюха потянулся было ладонью к мертвому лицу, но вовремя опомнился и руку отдернул:
Дурак ты, право слово. Тикаем, а то на нас повесят.
Горестно вздыхая, они вернулись в «свой» дом, прибрались, тщательно затушили печь, приладили на место доски и отправились куда глаза глядят, главное, чтобы подальше. Каждый тайком думал, что рано или поздно придет и его время, и будет он лежать таким же макаром, на снегу или в придорожной грязи, и таращиться в небо или на окружающих, если таковые найдутся, стеклянными недоумевающими глазами, хорошо еще, если двумя. И точно так же, должно быть, не будут таять, падая на лицо, легкие снежинки.
* * *
Колька, прицеливаясь, поднял пистолет и немедленно почувствовал, как затряслась рука. Привычно накатила паника, похолодело в животе: «Что это такое? Почему?» Вот уже сколько лет он, повидавший и натворивший многое, не боялся ничего. Уж сколько времени потрачено на всю эту чепуху французскую, отжимания на кулаках, на пальцах, на одной руке, стойки-«крокодилы», все эти подъемы-перевороты, укрепляющие мышцы.
Безнадега все это.
Стоит поднять чертов пистолет и появляется липкий страх: вот промахнусь! Вот промажу, снова опозорюсь И трясется накачанная рука, и мечется по мишени мушка, бешеной козой скачет в прорези.
Колька, стиснув зубы, попытался успокоиться, нажать на курок как учили, но вот уже скачет не коза, а целый слон. Чем ближе к тому, чтобы спустить крючок, тем сильнее трясутся руки, тем выше и резче дергается мушка.
Ощущая, как из глаз начинают струиться злые слезы, он со злобой нажал на курок плевать, как придется!
Грянул выстрел.
Пацан зажмурился, стиснул зубы, стараясь удержаться, не закричать, не грохнуть эту железяку об стену.
Николай, далекий промах, сказали рядом с ясной нотой нетерпения, с укоризной, я неоднократно объяснял вам. Вы снова ловите десятку.
Я знаю, процедил Колька, стараясь сдержаться. Воспитанный человек не будет стрелять в собственного учителя.