Я уставал от русских, подтягиваясь к чистокровным катарцам, которые в своей уникальной непохожести на граждан иных стран умели довольствоваться невинными представлениями. Фаворитом местных развлечений на протяжении многих лет являлись верблюжьи скачки, на которых я впервые оказался зрителем лишь спустя год после переезда в Доху. Я отправился на стадион в Аль-Шахании, чтобы увидеть как роботы-жокеи верхом на одногорбых самках поднимают пустынную пыль с бедуинской земли.
Охровое махровое солнце, давящее на виски, сливалось с утренним рыжим покалывающим песком. Стая породистых скакунов промелькнула лишь за один взмах ресниц арабской девушки, неприступно сидевшей возле меня. В бессмысленно-несуразных попытках заговорить с той, которая мне никогда не ответит, я забыл, что пришел на стадион ради просмотра скачек. Однако спустя пару секунд мне навязчиво напомнили о цели моего пребывания на удушающей жаре:
Победителем наверняка станет лекарь, внезапно сказал сосед по трибуне.
А кто такой лекарь?
Лекарь это Хафиз из легенды, он сегодня и выиграет. Как всегда, с ломаным от орешков звуком произнёс зритель.
Так и случилось. Из-за солнечных бликов я не сразу разглядел чемпиона. В бледно-коралловом костюме с атласными широкими вставками показался тот самый мусульманский Элвис Пресли[3], с которым я познакомился по прибытии в Катар.
Полудохлая дохская пресса, похожая на стаю облысевших гиен, не торопясь окружила триумфатора, напоминавшего и бесстрашием, и своей густой непокорной гривой вздыбленного берберийского льва. Вдруг Хафиз снял пиджак, и пенистая штормовая волна мужских флюидов будто накрыла весь стадион в Аль-Шахании. В ту секунду я пожалел, что год назад не захотел подружиться с тем, кто казался немеркнущей и негасимой звездой на фоне тёмного и сдержанного арабского мира. Словно пробираясь сквозь затерянные и заросшие джунгли, я пытался раскидать все препятствия на своём пути, чтобы исправить ошибку, совершенную год назад.
Поздравляю вас, твердо и уверенно произнёс я.
Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром, сказал он.
Было очевидно: он узнал того славянского парня с чемоданами на пляже.
Вы хотите со мной подружиться, Павел? поинтересовался Хафиз.
Хочу, без лишней скромности ответил я.
Тогда полетели послезавтра в Стамбул. Если сможете урегулировать со мной одно дело подружимся, а струсите станете моим врагом навсегда.
Две секунды, и я был готов, как подобранный лишайный пёс, доказать ему свою самозабвенную преданность. Но до сих пор я не мог понять, откуда вырыл в себе столь инстинктивное собачье желание быть компаньоном и младшим товарищем туманному энигматичному лекарю, о котором, казалось, знали все, кроме меня.
Весь следующий день я находился в рабском плену оживлённой полученным предложением суеты. Собирая чемодан, я решил заглянуть в мусор современных дней, одурманивший большую половину человечества. По ключевым словам Доха, Хафиз, лекарь, легенда я ничего не смог найти в Интернете. До сердцевины расковырянное любопытство унижало исконно русское благородство, но я не мог смазать ту навязчивую идейную мозоль, натершую мою неистощимую больную фантазию. Переспав ночь наедине лишь с одним вопросом, кто лекарь на самом деле, я встал в 5 утра и начал одеваться в аэропорт, по дороге в который из-за всплывающих в коре головного мозга вопросов я не мог наслаждаться беломраморной столицей Катара.
Доха это стиль, воплощением которого является шейха Моза. Именно благодаря ей, жене катарского эмира, арабские женщины стали позволять себе выходить в свет без чадры, смело надевая брючные костюмы. Она приучила местных дам к высокой моде, заставив даже выкрасить машины такси в цвет притягательного ювелирного дома Тиффани. И сегодня некоторые катарские леди используют яркую палитру вещей, не теряя при этом то, что отличает их от европеек. Но, признаться, во многих из арабских женщин, не сломленных трендами и веяниями ослепительной Мозы, осталось что-то особенное: недоступность, женская манкость, волшебство Ты не видишь перед собой роковую брюнетку, будто замершую от расплавленных ботоксом морщин или «насоляренную» блондинку с ассиметричными каштановыми бровями. Для тебя открыт только ребус, который ты никогда не сможешь решить. Бесполезны подсказки, ключи, наводки. Эта загадка будет разгадана только одним мужчиной её мужем. А ты лишь запоздавший прохожий, который не знает, сколько родинок на её плече, пухлые ли у неё губы и улыбнётся ли она тебе в ответ. Ты не видишь ничего, но видишь самое главное. Видишь душу этой женщины сквозь её глаза
За прожитый в Дохе год натерпевшаяся сладострастных утех кровать из мудрого тысячелетнего дуба пощупала несколько десятков совершенно не похожих друг на друга разношёрстных дам, каждая из которых стирала в оседающую песчаную пыль имя предыдущей. Проходила неделя, и я нараспашку отворял окна, чтобы до конца избавиться от остаточных молекул женского парфюма, едко и бесцеремонно подселившихся ко мне в квартиру. Холостяцкая чума, подхваченная в добровольном одиночестве на Востоке, поражала каждую клеточку моего естества, запуская цикличную ротацию разбитых женских сердец. Однако вместо попыток борьбы с трудно излечимой заразой, я продолжал вскапывать в себе распутнические предосудительные зачатки. Утопая в хандре от шаблонного дипломатического протокола, всухомятку заеденного приевшимися вкусами жизни, мне вздумалось встряхнуть унылую всепожирающую рутину и согласиться на безрассудную авантюру.
Приехав за час до рейса и почти неоправданно опаздывая, я устроил неспешный променад по катарскому дьюти-фри. Купив несколько бутылок французского коньяка с нотами чернослива, изюма и бутона гвоздики, я выпил две чашки тыквенного макиато и отправился к гейту. У выхода стоял небритый Хафиз, омрачённо заполняющий всё пространство аэропорта нервным прищуром, который беспрерывно сменялся покусыванием треснувшей от авитаминоза нижней губы. Я вежливо подошел к лекарю, и он представил меня своей младшей сестре, которую звали Эсен.
От неё пахло ирисом и табаком, а блеск шеи от жасминового масла уступал приглушенному мерцанию слезящихся карих глаз. Её волосы были похожи на чёрные провода, и сама она напоминала будто бы все сонеты Шекспира сразу. Она была настолько прекрасна, что даже неровно растушёванные стрелки и продолговатая ямочка на задранном подбородке не препятствовали беззастенчивому любованию с моей стороны. Порывисто вздохнув, эта девушка стала говорить с лекарем по-турецки.
Зачем ты позвал этого русского с нами? бестактно спросила сестра Хафиза.
Открыв рот и оголив свои фарфоровые белоснежные зубы, Хафиз не успел проронить ни звука, как я ответил за него:
Вы обязательно узнаете об этом, Эсен. И, кажется, нам всем уже пора в самолёт
Недоверие в улыбке юной мусульманки чередовалось то тревожными подозрениями, то разрастающейся страстью дойти до сути. Наверняка Эсен не догадывалась, что я знаю турецкий и понятия не имею, кто такой «лекарь» ни в легенде, ни в жизни. На борту катарских авиалиний я заметил, что почти весь салон был выкуплен для диких соколов, отдельно распластавшихся в креслах, как люди. Хищники вальяжно сидели без клеток, умиляя пассажиров подобно новорождённым слепым котятам. И казалось, никто, кроме меня, не был удивлён птичьим соседям, чувствующим себя в самолёте свободнее меня и Эсен. За 190 секунд болтовни старшего стюарта о мерах безопасности она почесала левое запястье семь раз, непрестанно морща свой благородный скошенный лоб. Это было её пагубной неистребимой привычкой, выдающей в патовых ситуациях подспудный страх при приклеенном пренебрежительном равнодушии.