Давай, ты расскажешь мне о себе, а я о себе. Прежде у нас не было возможности быть так долго вместе, а когда мы все-таки уединялись, то все время уходило сам знаешь на что. Так как?
Хгм ! И насколько подробно ты хочешь обо мне знать? поинтересовался Дан, поглаживая подбородок и обдумывая решение. Она застала его врасплох и, непривычно для себя, он медленно преодолевал сомнения, внутренне соглашаясь с аргументами Бет.
Начинай с рождения, босс. Говори правду и ничего, кроме правды!
Ну, во-первых, я не твой босс! А во-вторых, наши истории взрывоопасны, они не для чужих ушей.
Никому не расскажу, мамой клянусь! Только ты первый, продолжила серьезно настаивать Бет тоном шаловливой девочки.
Хотя они работали в одном Центре, их личные истории оставались за некой «красной чертой», куда допускались люди, принадлежащие к самому ближнему кругу. Бетти давно чувствовала физическую близость с Даном, но не входила в этот ближний круг. Да она и не ставила себе такую цель, хотя хотела быть ближе к нему, роднее что ли.
Ладно, уговорила, произнес Дан после паузы. Я был поздним и единственным ребенком. Мама родила меня десятого декабря 1956 года.
Это как раз ни для кого не секрет. В этот день твои сотрудники приносят торты, вино и говорят красивые слова, правда, не все слова они могут о тебе сказать вслух.
Я их к этому не побуждаю, но все равно приятно. Ты намекаешь, что я закрываю им рты или уволю их за некую правду? опешил Дан и в его голосе прозвучали досадные нотки.
Нет, что ты, смущенно возразила Бет. Ты меня не понял. Я намекала на «скелеты», к которым мы еще вернемся. Продолжай, я на твоей стороне.
Ладно. Родители преподавали математику в школе. Скандалов дома я не помню. Может быть, они и ругались, но не в моем присутствии.
Да ты счастливчик, друг мой. Удивительно, не многим так везет с рождения, Бет не удержалась от реплики, чем-то похожей по интонации на сказанное Остапом Бендером: «Интересный вы человек! Все у вас в порядке. Удивительно, с таким счастьем и на свободе!»26
Возможно, но, когда это у тебя есть, то не ценишь, что так и должно быть. Мне, например, хотелось иметь брата или сестру, но увы. С детства у меня осталось легкое заикание, которое заметно до сих пор при публичных выступлениях.
А как ты пережил подростковый период? Бет подбрасывала ему вопросы, чтобы он ничего не пропустил. Кресло было узким и она временами ерзала в нем.
Обошлось без наркотиков и попоек, пару раз был безответно влюблен, учился
я средне и без усердия все давалось легко. Надо отдать должное отцу, он не давил на меня и не давал маме меня «воспитывать» в духе советской морали.
Они были коммунистами?
Членом партии был отец, но насколько я знаю, он не был активистом. Школьные дела и политику они обсуждали на кухне, подальше от моих ушей. Знаю, что советскую власть они не любили.
Забавно. Ты не представляешь, насколько это похоже на то, что я видела в моей семье, сказала Бетти, мне очень интересно.
Так вот, окончив школу и Московский 2-й медицинский институт, я был принят в ординатуру по психиатрии у профессора Якова Аркадьевича Шмилова. По блату, естественно, евреев туда не принимали. В ординатуре я сделал кандидатскую по «вялотекущей шизофрении», после чего меня оставили младшим научным сотрудником в НИИ психиатрии АМН СССР.
Голос Дана завораживал Бетти своим приятным бархатным тембром: «Такой голос он получил не зря. Кто-то свыше хотел, чтобы он стал психиатром.»
Не многим евреям удавалось остаться в академическом институте, произнесла задумчиво Бет.
Я полностью обязан своему шефу и академику директору института, который не строго соблюдал процентную норму. После беседы со мной, академик сказал шефу: «Я его возьму, если он сделает хорошую докторскую и не уедет в Израиль». «Я могу гарантировать первое из двух. А что касается Израиля, то вы же знаете, что никого не выпускают», ответил Яков Аркадьевич, известный патологической честностью, Дан улыбнулся приятным воспоминаниям.
Теперь все понятно, ты блатник, мой друг. Ты не стыдился, имея такие привилегии? Бетти с удовольствием подначивала его.
В клинике я был одним из лучших по публикациям («публикуй или умри» был девиз академика) и как клиницист, имел хорошую репутацию. Да и докторская была на подходе.
Ладно, ладно, но как ты с такой карьерой стал сионистом и диссидентом?
Ты удивишься, но я не был ни сионистом, ни диссидентом. Я, как и ты, был законопослушным гражданином СССР, где евреи не имели равные права с другими народами, так как государство их дискриминировало.
И поэтому ты уехал? Думаю, что не совсем понятно, почему такой весь успешный врач и ученый, которого никто не репрессировал, взял и эмигрировал. Не так ли, Дан?
Я сам на этот вопрос не сразу дал ответ.
И, все-таки, в чем дело?
Ну, во-первых, режим большевиков невыносимо смердил,27 жить и работать при нем становилось невмоготу людям любой сферы деятельности и национальности. Во-вторых, быть профессионально успешным евреем не избавляло от чувства второсортности и унизительной «инвалидности по пятой графе».28 В-третих, внешняя сторона моей карьеры и формальные достижения частично компенсировали неудовлетворенность и обиды. Я никогда не стремился стать, например, директором института, но я был не согласен с тем, что мои шансы претендовать на такую должность советская власть даже теоретически считала нулевыми! Это называется государственным антисемитизмом. «А собственно почему я должен это терпеть?», все чаще задавал я себе вопрос. Помнишь у Жванецкого: «Я шел, шел и в 10-м классе я перестал идти на медаль. Ни черта не получилось еврей! Потом опять еврей, и снова еврей всё время я натыкался на это лбом, у меня не было того самого главного Антисемитизм это что-то очень больное»
Помню, помню, с живостью и грустью поддержала Бет. Жванецкий даже кого-то спросил: «А вы могли бы в этой стране прожить евреем?»
Надо жить в своей стране, решил я. Поэтому, на волне перестройки (спасибо Горбачеву) и не подозревая, что грянет Исход евреев из СССР (как из Египета), я вместе с женой и двумя дочерьми уехал в Израиль. Было мне тогда 32 года.
Теперь я лучше тебя понимаю, удовлетворенно произнесла Бетти, остановив на нем долгий взгляд. Но осознавал ли ты в какую «черную дыру» ныряешь? Как ты надеялся работать психиатром в стране без языка, без знания культуры? Дан, ты авантюрист?
Да, да, я ожидал трудности, правда не такого масштаба. Я перенес тяжелый эмиграционные стресс, семейные проблемы, пять лет зубрил иврит, доказывал свою квалификацию и многое другое. Мне помог совет Иосифа Бродского:
«Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить; .»29
Ух ты! искренне удивилась Бетти, я тоже люблю стихи Бродского, но не слышала про такую его речь.
Это может прозвучать нескромно, но я инициировал научные исследования в научной лаборатории, которую создал на гранты, полученные в США. За 20 лет моя группа опубликовала много статей, обзоров и книг, которые заслужили признание в мировом научном сообществе, а меня приглашали читать лекции за границей и избрали профессором Техниона.30
Твои «делишки» хорошо известны и скромностью ты не страдаешь, прервала Бетти список формальных достижений своего друга. Ты лучше расскажи по-подробней о себе. Да, и не забудь упомянуть про свои «скелеты в шкафу».
Профессор Ландау славился ясным умом и остроумием, не любил «словоблудия»,31 коллеги побаивались его острого языка. Женщины, кроме того, видели в нем привлекательного мужчину, однако мало кому удалось приблизиться к нему. Поэтому никто не знал, что у него происходит в душе и дома.