Подъем оказался круче, чем я предполагала. Приостановившись, чтобы перевести дух, я взглянула вверх, на дом, и увидела, что Отто Педерсен, стоя на террасе, смотрит, как я поднимаюсь в гору. С минуту мы оба не двигались, а потом он сделал движение к ступенькам и стал спускаться по лестнице. Он вышел в сад навстречу мне.
Я замедлила шаг, не выпуская из руки цветущей ветки. Но я все поняла. Поняла раньше, чем он приблизился настолько, что можно было разглядеть выражение его лица, однако я продолжала свой путь через сад, и встретились мы наконец у низкой, сложенной без цемента каменной ограды.
Он произнес мое имя. Больше ничего.
Я знаю. Можете не говорить, сказала я.
Она умерла ночью. Когда Мария утром зашла будить ее все было уже кончено. Так тихо, мирно.
Я подумала, что мы не очень-то стараемся найти друг для друга слова утешения. А может быть, в этом и не было нужды. Он подал мне руку, помогая преодолеть ограду, и потом не выпускал ее, пока мы шли по саду к дому.
Похоронили ее по испанскому обычаю в тот же день на маленьком деревенском кладбище. Кроме священника присутствовали только Отто, Мария и я. Когда все кончилось, я положила на могилу веточку цветущего миндаля.
Следующим утром я улетала обратно в Лондон, и Отто отвез меня в аэропорт на своей машине. Почти все время мы ехали молча, но когда приблизились к аэропорту, он внезапно проговорил:
Ребекка, не знаю, имеет ли это значение, но я хотел жениться на Лайзе. И я женился бы на ней, если бы в Швеции у меня не было жены. Мы с ней живем врозь, и давно, но она не дает мне развода, потому что это не позволяет ей ее вера.
Вам не стоило мне этого объяснять, Отто.
Я хотел, чтобы вы знали.
Она была так счастлива с вами. Вы так о ней заботились.
Я рад, что вы прилетели. Рад, что вы повидали ее.
Да. У меня неожиданно перехватило горло, а глаза налились горькими слезами. Да, я тоже рада.
На аэровокзале проверили мой билет и багаж, после чего мы остались вдвоем, друг напротив друга.
Не ждите, сказала я. Теперь идите. Я ненавижу прощания.
Хорошо но сначала Он нащупал что-то в кармане пиджака и вытащил оттуда три серебряных ношеных браслета прекрасной работы. Мама никогда не снимала их. Они были на ней и в последнюю ее ночь. Вы должны их взять. Он поднял мою руку и надел браслеты мне на запястье. И еще это. Из другого кармана он вынул сложенную пачку британских банкнот и сунул мне в руку, сдавив вокруг нее мои пальцы. Они были в ее сумочке так что они ваши.
Я знала, что в сумочке денег не было. В ее сумочке никогда нельзя было найти ничего, если не считать мелочи для телефона-автомата и старых, с закрученными уголками счетов, давно просроченных. Но в лице Отто было нечто такое, что я не смогла отказаться, я взяла деньги и поцеловала его, а он молча повернулся и пошел к выходу.
Я летела в Лондон в состоянии грустной нерешительности. Опустошенная, я не имела сил даже для скорби. Я была совершенно измучена физически и не могла ни заснуть, ни есть завтрак, принесенный стюардессой. Она принесла мне чаю, и я попыталась выпить, но чай показался горьким, и я оставила его остывать.
Как будто открылась давно запертая дверь, но открылась не полностью, а лишь образовав узкую щель, и мне предстояло самой распахнуть эту дверь, хотя за ней были лишь темнота и неопределенность.
Возможно, мне следует отправиться в Корнуолл и разыскать мамину родню, но то немногое, что я узнала о тамошней обстановке, не слишком вдохновляло. Мой дед, наверное, очень стар, одинок и, видимо, зол. Я сообразила, что не условилась с Отто Педерсеном о том, чтобы он сообщил деду о смерти мамы, так что не исключена ужасная возможность, если я поеду туда, стать первой вестницей печального события. К тому же я не снимала с него толики вины за то, что он позволил дочери так исковеркать свою жизнь. Мне были известны бездумная импульсивность матери, и ее упрямство, но все же дед мог проявить в отношениях с дочерью бо́льшую мудрость. Он мог разыскать ее, предложить ей помощь, познакомиться со мной, своей родной внучкой. Ничего подобного он не сделал, и это, несомненно, воздвигнет между нами преграду.
И все-таки я тянулась к своим корням. Необязательно жить с родней, достаточно обрести ее. В Боскарве есть вещи, принадлежащие моей маме, и теперь они принадлежат мне. Она хотела, чтобы они перешли ко мне, и успела это сказать, так что теперь я обязана съездить в Корнуолл и предъявить на них свои права, но ехать лишь ради этого значит проявлять бездушие и жадность.
Я откинулась на спинку кресла и, задремав, услышала голос матери: «Я его не боялась, я любила его. Мне надо было вернуться».
А еще она назвала имя София, но я так и не узнала, чье это имя.
Наконец я заснула, и мне приснилось, что я там. Но во сне дом в Боскарве не имел ни формы, ни очертаний, и единственной реальностью в нем был шум ветра, пробивающего себе путь вглубь суши, свежего и холодного морского ветра.
Вскоре после полудня я была в Лондоне, но хмурый день потерял форму и предназначение, и я не могла вспомнить, чем собиралась занять остаток дня. В конце концов я села в такси и отправилась на Уолтон-стрит повидаться со Стивеном Форбсом.
Я нашла его наверху он разбирал ящик с книгами, полученными из одного старого проданного дома. Он был один и, когда я появилась на лестнице, поднялся и направился ко мне навстречу, решив, что это потенциальный покупатель. Когда же он понял, что это я, он совершенно преобразился.
Ребекка! Вы вернулись!
Я стояла, не вынимая рук из карманов пальто.
Да. Прилетела около двух часов дня.
Он смотрел на меня с вопросительным выражением.
Моя мать умерла вчера рано утром, сказала я. Я как раз успела. Мы провели с ней весь вечер и все говорили, говорили
Ясно, сказал Стивен. Я рад, что вы повидали ее. Он очистил от книг край стола и облокотился на него, скрестив руки и глядя на меня через очки. Ну и что вы собираетесь делать теперь?
Не знаю.
Вы выглядите крайне усталой. Почему бы вам не взять несколько дней отпуска?
Я опять сказала:
Не знаю.
Он нахмурился:
Не знаете чего?
Не знаю, что делать.
Ну а что вас смущает?
Стивен, вам приходилось слышать о художнике по имени Гренвил Бейлис?
Господи, конечно! А почему вы спрашиваете?
Это мой дед.
На лице Стивена появилось испытующее выражение.
Боже мой! Когда же вы это обнаружили?
Мне сказала мама. Должна признаться, я и имени-то этого не знала.
А должны были бы.
Он очень известен?
Был. Лет двадцать назад, когда я был мальчишкой. В нашем старом доме в Оксфорде у отца над камином в гостиной висел Гренвил Бейлис. Так что, можно сказать, он был частью моего детства и моего воспитания. Картина изображала серое бурное море и рыбацкую шхуну под коричневым парусом. При одном взгляде на нее, помнится, меня начинало подташнивать, как во время качки. Он был маринистом.
Ну да, как бывший моряк. Он ведь служил в военно-морских силах.
Тогда понятно.
Я ждала, что еще он скажет, но он молчал. Тогда я спросила:
Что мне делать, Стивен?
В каком смысле, Ребекка?
У меня никогда в жизни не было семьи.
Это так важно?
Вдруг стало важным.
Тогда поезжайте и повидайтесь с ним. Что может вам помешать?
Я боюсь.
Чего?
Не знаю. Наверное, оскорблений. Или равнодушия.
Там происходили жуткие семейные баталии?
Да. И разрыв. «Чтоб ноги твоей здесь больше не было» и прочее в том же духе.
Это мама предложила вам туда съездить?
Нет. Не так определенно. Но она сказала, что там остались вещи, ей принадлежавшие. Она посчитала, что мне надо их забрать.
Что за вещи?
Я сказала:
Понятно, что особых ценностей там нет. Возможно, все это и не стоит путешествия, но мне хотелось бы получить что-нибудь из ее бывших вещей. А потом Я попыталась перевести это в шутку: Они помогут мне хоть как-то заполнить пустоты моего нового жилища.