Дверь квартиры оказалась старой, выкрашенной отвратительной коричневой краской, местами облупившейся, и со сломанным замком. Из квартиры пованивало.
Тут, видимо, собака живет, резюмировала Лиля, рассматривая царапины, красующиеся на внутренней стороне двери. От их вида у меня почему-то свело живот.
Тут вообще, похоже, никто не живет, дверь же не заперта. Я поймал взгляд Лили, и тут же нахмурился, нет, мы сюда не пойдем. Вызовем полицию и все.
А как же дух приключений?
А как же, если там вдруг окажется чей-то убиенный труп?
Труп там действительно оказался, но я рад, что Лиля его не видела. Ни к чему ей это. Удивительно споро приехавшая полиция меня попросила быть понятым, и я в целом пожалел, что вообще пошел проверять, что там капало у нас на потолке. Ну и пусть бы капало. Зато я мог бы спать спокойно, без удушающих кошмаров.
Во снах я видел эту картину снова и снова.
Захламленная квартира, на кухне груда старых газет, протухшая кошачья еда, проеденные молью и воняющие нафталином вещи. Даже протиснуться в узких, заваленных коридорчиках трудно. Судя по обилию вещей и вони, она тащила в квартиру с помоек все подряд, но больше всего тут было засохших, старых цветов, в потрескавшихся горшках и просто оборванных в неряшливые букеты.
Старуха, улыбаясь, сидела в кресле, развалившаяся, как будто ужасно устала. Ее кожа местами вздулась, пожелтела, размякла, и когда мы вошли в комнату из-под обрывков ее тулупа облаком шмыгнули черные тараканы. Глаза мгновенно заслезились от стоявшего в комнате отвратительного запаха, казалось, сам спертый воздух в комнате потемнел от него. Она улыбалась и ее светлые глаза бессмысленно, как и при жизни, уставились в одну точку. Безвольно обвисшая белая нижняя губа зашевелилась, точно давно мертвая старуха силилась что-то сказать, и из-под нее выскользнул черный панцирь усатого таракана.
Блюйте не здесь, пожалуйста, сдавленно попросил один из полицейских, и я послушно отвернулся в коридор.
Должно быть, лицо у меня было действительно траурное, когда я вернулся домой, поэтому Лиля, вопреки обыкновению, не стала задавать множества вопросов, а молча принесла мне сигареты и мы вышли на балкон. Во дворе провожали машину скорой и полиции местные кумушки, уже обсасывающие новую сплетню, и я подумывал было пойти покурить в кухонное окно, чтобы они не напоминали мне увиденное, но замер, услышав одну единственную вещь:
Говорят, она сына своего съела. Спятила, и съела! громко возвестила одна из сплетниц, высокая тучная бабушка с румяными щеками, но никто этого так и не доказал. Вот она и сбрендила!
Не слушай, глупости болтают, неловко вставила Лиля, и мы все-таки вернулись к кухонному окну.
Кто знает, возможно, если бы в тот день мы послушали этих старух еще немного, если бы мы были чуть более суеверными и доверчивыми, не верили так безоговорочно в науку и истину, если бы мы не были бы столь узколобыми
Наука изменила нашу жизнь к лучшему, мы познаем мир все глубже, дальше, шире. Но на многое мы, дети двадцать первого века, закрываем глаза. Ведь все уже доказано, прописано и опровергнуто. Существует только то, чему есть определение в энциклопедии.
Мы закрываем глаза на все, что выходит за рамки нашего восприятия, за рамки нашей новой религии науки. Но иногда полезно быть атеистом.
Сейчас я это понял, сейчас я вижу гораздо дальше и вижу гораздо больше
Но не в ту ночь. В ту ночь я не мог уснуть, а Лиля, напротив, спала как младенец. Я завидовал ее способности спать в любой ситуации, позе и в любое время суток. А мне страшно хотелось курить. Я просто не мог без этого уснуть.
Сигареты, как назло, закончились.
Оделся я кое-как, и уже в темном подъезде мне стало прохладно. Ощущение, что кто-то стоит на дальнем пролете, в темноте, наблюдая за мной, было невыносимым, и я, фальшиво напевая под нос, вылетел из подъезда. Рука из тьмы должна была схватить меня, но не схватила.
Старуха, мертвая, разлагающаяся, должна была стоять у подъезда, но там никого не было. Лишь в темноте, в неясном свете уличного фонаря, шуршали листья под теплым летним ветром.
Сонная недовольная продавщица сунула мне пачку, и я закурил прямо на улице, неторопливо подходя к дому. Дверь подъезда была открыта нараспашку, а мне казалось, что я закрыл ее, но мало ли кто еще мог открыть ее. Я рассеянно курил, чувствуя расслабление и подступающий сон, когда скользнул взглядом по темным окнам нашей квартиры. Сухонькая невысокая фигурка стояла в темноте, высвечиваясь нечетким силуэтом. Я моргнул. Фигурка, слишком широкая для Лили, продолжила стоять в окне, а затем неловко, точно сломанную, вскинула неестественно длинную руку в странноватом приветствии.
Фильтр сигареты обжег мне пальцы, но я даже не заметил этого, лишь неловко отбросил его в сторону, влетая в подъезд, гостеприимно распахнувший темные объятья. Первый этаж, второй, третий, гулко бьющееся сердце и медный привкус во рту, я ворвался в квартиру, рванув на себя незапертую дверь, которую я запирал, исцарапанную дверь, исцарапанную точь-в-точь как дверь старухи.
Лиля! крик застрял у меня в горле плохо прожеванным, сухим куском, и я бездумно, с пустыми руками вбежал в квартиру, не разбирая дороги, ударяясь плечом о косяк, почти ничего не видя перед собой.
Лиля лежала на полу нашей спальни, в обрывках своей нелепой пижамы и улыбалась, уставившись пустыми глазами куда-то в стену, безвольно запрокинув голову, и ее медно-рыжие волосы сплелись с черно-алыми разводами.
Старуха сидела на корточках, склонившись над ней, отвратительно обнаженная, и между валиками жировых складок сочился гной. Она склонилась над животом моей Лили, распоротым, точно мешок, и погружала когтистые пальцы в горячее нутро, черпала, зажимала бледными ладонями кровавую мешанину и жадно прихлебывая жрала. Она обернулась не сразу, точно давая мне разглядеть все в деталях, точно желая, чтобы я запомнил это все четко для своих будущих ночных кошмаров.
Она обернулась, качнув ссохшимися мешочками грудей, между которыми проступили зеленые гнойные язвы, и улыбнулась. Между передними ее зубами застрял кусочек плоти.
Я тебя съем, сообщила она с радостью ребенка, и рассмеялась, громко, радостно, переходя на визг.
А я закричал.
Мне кажется, я кричал несколько часов. Наверное, я прекратил только когда мне вкололи убойную дозу успокоительного и увезли прочь.
Полиция, допросы, врачи, все это прошло мимо меня. Я не мог говорить с ними, зачем, когда весь мир перевернулся? Когда я понял, как эфемерно, шатко наше восприятие мира, как быстро все, во что мы верим, может рухнуть?
Откуда мне знать, что там, в темноте? Ему, там, в глубине, плевать, верю я в него или нет. Оно просто придет за мной снова.
В него никто не верит, и это его защита. Он будет убивать снова и снова, а люди будут винить других людей. Как обвинили меня в смерти Лили.
Я сижу в этой белой палате, запертый за замками и решетками, но я не защищен.
Когда-то человек, только обретя разум, придумал религию, придумал сказки и мифы. Чтобы хоть как-то объяснить реальность вокруг себя, создать смысл жизни, придумать смысл смерти. Чтобы не сойти с ума от неизвестности и пустоты, что окружала его жизнь.
Человек придумал все это, искусство, науку, религию, и спрятался за ними, как за щитом. Но что, если существует что-то еще?
Иногда, я верю, что я просто сошел с ума.
Иногда, я разговариваю с врачом, и я верю, что я просто сошел с ума и убил Лилю. Что-то перемкнуло в моих мозгах, этом супермощном компьютере, таком сложном, что никто и никогда еще не смог разобраться в нем до конца. Перемкнуло пару проводков, застряло пару нейронов, оборвалось пару сетей, и я спятил. И убил Лилю. Вспорол ей живот и пил ее кровь, как дикарь.