Я с досадой мотнул головой.
Сомневаюсь. Очень сильно сомневаюсь. Сокол слишком осторожен. Чересчур осторожен, чем знатно бесит меня.
Как же сильно мне хочется дать ей понять, что я все-таки жив! Что я рядом! Что я забочусь о ней! Я должен это сделать. Должен дать ей знать. Но как?! Как?!
От внезапной идеи мои глаза округлились, а брови взлетели вверх. Губы растянулись в слабой улыбке, а в груди затеплилась надежда.
Я понял, что должен сделать, как именно дать ей знать, что я жив.
Я выдохнул и на мгновение зажмурился.
«Этот знак ты точно не пропустишь. Не сможешь проигнорировать».
***
Пост приемного покоя я прошел с легкостью, словно стал невидимым. Призраком.
Шагая по коридору, я не поднимал головы и разглядывал свои руки. Пришлось сильно постараться, чтобы оттереть с них землю. Всю отмыть влажными салфетками так и не удалось, как и с одежды.
Я прошел в нужный коридор, кусая губу и ругаясь про себя. И как узнать, в какой она палате?!
Дьявол! Да как я вообще до этого
Я скользнул за угол, заметив возле одной из палат пару полицейских. Злость вскипела в венах.
Весь мир против меня! Весь гребаный мир!
Я осторожно выглянул и тут же принялся извиняться перед миром. Неуверенная улыбка тронула уголки моих губ, когда из палаты к полицейским вышла уставшая до смерти блондинка.
Подруга Хоуп. Я видел, как она входила в дом, прежде чем смылся с трупом на заднем сиденье.
Девушка обняла себя руками и кивнула мужчинам в форме. Один из них мотнул головой в сторону коридора. До меня донеслись обрывки фраз:
я уже все сказала.
Мисс Хардман, мы должны
сколько можно
шесть трупов!
Я прикрыл глаза, мысленно поторапливая полицейских и умоляя их задержать девушку как можно дольше. А когда выглянул из-за угла в следующий раз, увидел спины удалявшихся мужчин. Подруга Хоуп понуро плелась следом за ними.
Я проскользнул в палату и запер дверь на замок. Неблагоразумно. Если кто-то решит заглянуть и обнаружит, что дверь заперта
Впрочем, если меня здесь СЛУЧАЙНО обнаружат, проблемы тоже будут!
В глубине палаты тихо пищали приборы. Слабо светились мониторы бледный голубой свет отражался в окне. Больничная кровать была скрыта от взглядов вошедших бумажной ширмой.
Я застыл, как вкопанный, и уставился на нее. И вспомнил другую палату. И другой мой визит к другому Грину.
«Она теперь тоже Грин. Тоже Грин, Дэнни».
Я нервно сжал стебли роз. Шипы впились в кожу, и я поморщился и скользнул взглядом по цветам.
Большие темно-красные бутоны на длинных темно-зеленых стеблях. Точно такие же розы я оставил в кабинете Хоуп в один из дней, когда Дьявол, как же это было давно!
Легкая улыбка приподняла уголки губ. Она тогда отдала их своей помощнице, чем знатно меня рассмешила. И расстроила, надо признать
Глубоко вдохнув, я медленно двинулся к бумажной ширме.
Сердце билось в груди так сильно, что ныла диафрагма. Мне хотелось сорваться с места и броситься к кровати, но я шел медленно, с трудом переставляя ноги, не готовый увидеть то, что прятала за собой бумага молочного цвета.
Я снова вспомнил тот день в другой палате. Почти такую же ширму. Почти такой же страх, что сейчас наверняка плескался в моих глазах. Но в других глазах, в моих любимых, зеленых с золотыми искрами.
Я вспомнил все те чувства, что рвали мое сердце, ужас, что вмораживал меня в пол. Тогда я едва успел вытащить друга из горящего здания. И сегодня я тоже едва успел. И шел, посыпая голову пеплом и молясь всем известным богам, чтобы моя любимая женщина была в порядке. Насколько это вообще возможно после пережитого ею.
Когда в поле зрения появились ноги, скрытые больничным одеялом, я судорожно вдохнул, но продолжил идти, леденея нутром. И выдохнул лишь тогда, когда увидел круглый животик. Судорога пробила все тело.
Она все еще носит ребенка. Она все еще готовится стать матерью. Она в порядке. Настолько, насколько это вообще возможно
Я сжал розы так сильно, что один стебель переломился, а шипы вонзились в ладонь так глубоко, что на коже выступила липкая теплая кровь.
Хоть что-то я не испортил. Хоть что-то не похерил. И сейчас по моим щекам бежали слезы облегчения. Потому что те ужасы, что я уже нарисовал в своей голове, стали лишь игрой воспаленного, измученного воображения. И я смог вдохнуть. Полной грудью. Без боли. Без спазмов.
Я сделал еще несколько шагов и застыл, глядя на бескровное личико любимой женщины. Почти белое
Хоуп лежала на боку, лицом к двери. Из ее носа торчали трубки, из руки капельница, и она была жива. Она дышала. И ее веки шевелились.
Ей снились сны
Я обошел кровать и оставил розы на тумбе. Потом достал из крафтового хрустящего пакета сладости и картонный стаканчик с горячим мятным чаем и поставил их рядом с алыми бутонами.
Окинув взглядом получившуюся композицию, я слабо улыбнулся.
Она поймет. Точно поймет, что я был здесь. Она будет знать, что я жив.
Жестоко! Это так жестоко! После всего, через что им пришлось пройти, моей любимой женщине предстояло узнать, что тот, из-за кого пострадали ее близкие, жив! Жестокое знание.
Но эгоизм победил. И он же зашептал гадким голоском:
«Этого мало, Дэнни! Ей мало знать, что ты жив! Она должна узнать кое-что еще».
Я горько усмехнулся и прикрыл глаза.
«Ты действительно думаешь, что она не знает? Ты действительно веришь в это? ДА ВСЕ ЗНАЮТ! ВСЕ ЭТО ПОНЯЛИ!».
Непонятная злость рванула в груди, и я дернул подбородком.
Неважно. Плевать. Пусть знает. Пусть будет уверена в этом! Я должен признаться
Я быстро оглядел палату и заметил черный маркер на планшетке с какими-то бумагами. Обойдя кровать, я взял его и вернулся.
Время замерло, когда из-под узла маркера на боку картонного стаканчика начали появляться буквы. Одна за другой. Они складывались в слова, слова в предложения. И эти предложения даже на треть не выражали те чувства, что я носил в себе все эти месяцы.
Это было МОЕ признание. То, которое я уже произнес вслух, но услышала ли меня Хоуп? Поняла ли, что именно я сказал, прежде чем отключилась? Вряд ли.
Я поставил стаканчик, бросил маркер рядом и перевел взгляд на спину девушки. Прядь ее волос запуталась в завязках больничной рубашки, и я несмело протянул руку, чтобы убрать ее.
Хоуп вздохнула во сне, когда мои пальцы коснулись ее шеи. Я вдруг подумал, что на мои грубые, исцарапанные, грязные руки с забившейся под ногти землей на фоне ее бледной кожи и белого пододеяльника казались чем-то враждебным. Они не должны были касаться девушки. Словно я мог испачкать ее! Запятнать. И совсем не землей
Дыхание стало частым, поверхностным. В ушах гудела кровь. Я сжимал челюсти так сильно, что скрипели зубы. Виски ломило, но я был жив. Рядом с ней я дышал. Я думал. Я жил.
Не в силах унять дрожь в руках, я несмело коснулся локтя Хоуп. Кожа теплая, нежная
Как ты, детка? Надеюсь, в порядке? Вы обе.
Я провел пальцами по руке девушки и осторожно обхватил запястье, слушая приборы. Они пищали ровно, спокойно.
Хоуп спала, не зная, кто наведался к ней в гости.
Горечь заполнила рот.
Детка, мне так жаль, что тебе пришлось пройти через все это. Я тоже виноват в этом, Хоуп. Прости меня!
Поддавшись порыву и чувствуя себя лишним, ненужным и неуместным, я осторожно улегся на больничную кровать, прижимаясь к слабому телу с самым сильным духом, который я когда-либо встречал.
Стоило теплу Хоуп проникнуть в мою грудь, усталость навалилась с новой силой. Веки стали тяжелыми, неподъемными. Я с тоской подумал про запертую дверь и людей, могущих войти в палату в любой момент.
Но судьба была на моей стороне. Видимо, я заслужил несколько минут блаженного покоя за ее непрекращающиеся удары.
Я прикрыл глаза и открыл все шлюзы, позволяя боли оглушить меня, позволяя ей ослепить меня. Я прижимался лбом к затылку Хоуп и шумно дышал в ее шею. И вместе с воздухом наружу выходили все переживания последних месяцев, все страхи последних дней, весь ужас последних часов. Вся боль, которая черным дымом клубилась между ребер и мешала дышать.