Над этим манежем и натянут был полотняный трепещущий полог, и под пологом помещалось почтеннейшее ссыльное семейство герцогиня-мать и два принца-наследника. Все трое с надменным видом заседали на стульях, а чуть поодаль переминались два караульных, два лакея и два повара каждой твари, как говорится
Зонт можешь сложить, разрешил князь своему Сумасводу, не слыша биения по куполу звонких капель. Сумасвод убрал зонт под мышку и следовал за ссыльным в привычном полушаге так, чтобы можно было сразу же схватить его, если что, протянутой рукой. Князь прошагал по аллейке розовых кустов и потрясённо уставился на семейство под пологом:
Вас что ограбили? Выгнали вон?
В комнатах уховёртки, папи. Младший наследник, принц Карл, трагически завёл подведённые глаза.
И вы боитесь? не понял князь.
В доме аптекарь, он их убивает, скупо и словно нехотя пояснила герцогиня. На коленях её лежали вышивание и молитвенник скромный походный набор, неизменная отрада сердца. Где бы ни была она, герцогиня Бинна в покоях Летнего или в Петергофе, в тёмной караулке Шлиссельбурга, в пахнущей дёгтем арестантской лодке, по Каме-реке везущей ссыльных в Пелым, в чёрной арестантской карете, в пелымском срубе, вышивание и молитвенник всегда лежали у нее на коленях.
В оконных проёмах видны были аптекарь с подручным, из картонных распылителей тщательно кропящие мебель и занавеси. Князь сразу же узнал эти их пшикалки в прошлой жизни то были флаконы для равномерного обсыпания париков пудрой.
Папи, я хотел говорить с вами, старший принц, Петер, повернулся и даже приподнялся на стуле. Он был похож на мать, как только может быть похож юноша такое же маленькое нежное лицо с мелкими и хищненькими чертами.
Так говори, пожал плечами князь и направился к конюшне по дорожке, выложенной бархатными мшистыми плитами. Сумасвод двигался за ним, в вечном полушаге, как сурок за савояром.
Петер бабочкой спорхнул со стула не зря когда-то давно танцмейстер прутиком гонял его по танцзалу. Он в три прыжка догнал отца, подбежал с того плеча, где не было Сумасвода, и горячо зашептал по-французски (Сумасвод не знал по-французски):
Папи, папи, я не могу так больше! Сделайте для меня то, что вы делали для Лизхен, сыграйте и со мною в её игру! Возненавидьте меня, хоть на три недели! Пусть воевода и мне даст бежать
По-русски говорить или по-немецки, вклинился в его щебечущую тираду металлический голос Сумасвода.
Князь остановился перед дверью конюшни и выговорил по-французски, с совершенно германским произношением, не обращая на Сумасвода ни малейшего внимания:
Который раз ты просишь? Шестнадцатый? Нет.
Почему нон? взмолился Петер, он-то Сумасвода послушался и перешёл на немецкий.
Потому что Лизхен была девица, и преуродливая, куда бы я её здесь пристроил? Вот и сбыл с рук. А ты сиди. Сбежишь все потеряешь. Ты мужчина, красавец, наследник, и притом первой очереди. Ты женишься легко, когда будет партия. Герцог Лозен женился в восемьдесят. Утешай себя одним: я так люблю тебя, что не в силах возненавидеть даже понарошку.
О, папи, как вы жестоки! Прекрасный принц закрыл лицо руками, хотел заплакать, но не заплакал. Ведь глаза у него, как и у младшего брата, подведены были тонкими стрелочками.
Ступай к матери, по-немецки проговорил князь и положил руку на ручку двери.
Петер показательно вздохнул и побрёл по дорожке прочь и так изящно ставил ноги, что отец его невольно подумал: не зря он всё-таки нанимал для сынишки танцмейстера. Щёгольские принцевы ботфорты сзади были забрызганы грязью, почти до самых колен.
Сумасвод, с зонтом под мышкой, вытянув шею, что-то высматривал за забором. Князь проследил за его взглядом, прежде чем шагнуть в конюшню. За забором, за шипастым калиновым кустом, прогуливалась зловещая фигура с лицом, повязанным тряпками, и в русской шапке с оригинально торчащими вверх ушами. Неудивительно, что Сумасвод залюбовался летом, и внезапно такая шапка
Идём, золдат, напомнил о себе князь и, не глядя более на гвардейца, вошёл в полутёмное, ароматнейшее чрево конюшни.
После дождя на землю сошла долгожданная прохлада, к вечеру воздух задышал и травами, и цветами, а на волжском берегу запахло ещё и тревожно-пьянящей, сладко-тоскливой речной водой.
Деревянная лестница, долгая-долгая и белая-белая, призрачно-белая в сумерках, спускалась с высокого берега к самой воде. По утрам на самой нижней ступеньке бабы полоскали своё бельё, а сейчас на нижней ступеньке сидел князь с удочкой и ловил рыбу. Рядом стояло ведёрко, и горел тёплый уютный фонарик на круглой литой подставке, а на две ступеньки выше дежурил неизменный Сумасвод.
Пастор Фриц с высоты вгляделся в тёмные силуэты, в нежный, с ореолом, огонек фонаря. И, цепляясь одной рукой за перила, другой придерживая длинный подол, принялся осторожно спускаться. Чуткий Сумасвод тотчас повернул к нему голову мелькнули белки глаз и блик на крупном носу. А князь не шелохнулся но спина его и плечи неуловимо передёрнулись, и пастор понял, что «сын его» узнал его шаги и не глядя.
Добрый вечер, сын мой. Пастор добрался до нижних ступеней и присел, чуть пониже Сумасвода, чуть повыше ссыльного своего прихожанина.
Пока он добрый, отец мой, не поворачивая головы, отвечал ему рыболов, бог весть, как пойдет дальше.
Вы взяли ту книгу, сын мой
Ещё не читал, буркнул князь, некогда. Тебя смущает, что она католическая? Бинна моя католичка уж как-нибудь и книгу я переживу.
Другое, смиренно отозвался пастор, меня смутили ваши слова, сын мой. То, что терзает вас, не находя выхода, то, что желаете вы в себе убить, посредством этой не самой уместной в подобном деле книги.
И? оживлённо спросил князь, впрочем, так и не повернувшись. Займёшься этим? Заменишь собою книгу?
Сумасвод сейчас же с кряхтением поднялся на три ступеньки выше предположил, что подопечному его вот прямо здесь предстоит исповедь.
Тот человек, в чьей смерти вы себя вините, начал вкрадчиво пастор, змеино склоняясь к затылку своего прихожанина, почти уткнувшись носом в его лунно-белую, бантом украшенную косу, он сам желал погубить вас. Вы дурно поступили, когда отдали его на смерть, но казнить себя бесконечно за то
Того я не отдал на смерть, я его попросту убил, прервал сердито собеседник, как пристреливают охотники паршивых собак. Ты дурак, Фриц. То отыгранная игра. Эта рана никогда и не болела. Есть другая рана, и болит так, что не выжечь никакой твоей Савонаролой. Бедный мой, пропащий обер-прокурор Двадцать лет уж прошло, двадцать три года. У меня нет друзей, и не было, Фриц, никогда только он один
Он умер из-за вас? осторожно, тишайше спросил пастор, догадываясь, что сейчас он, как тот апостол, вкладывает персты в раскрытую рану.
Я выпустил его из рук, загляделся, заигрался первые планы, первые большие газарты. Он об одном просил меня «не покидать и защищать», ведь я взлетел, а он остался на земле. Не покидать и защищать Я сам хотел бы простить себя, но как простишь? Хорошо католикам исповедался и пошёл, свободный, до следующего раза
Это не совсем верно, сын мой.
Сын мой Словно очнулся князь, вытянул из воды леску, сложил хитроумное голландское удилище. Знаешь ли, пастор, что по-французски «грешить» и «рыбачить» звучат одинаково? Одно и то же слово «peche». Золдат, бери ведро! Идём домой.
С топотом сбежал сверху Сумасвод, подхватил ведёрко и фонарь и заспешил по лестнице снова вверх.
Прощайте, отец мой. Князь поднялся, бархатные полы почти мазнули сидящего пастора по носу. И не трудитесь меня исповедовать. Я обойдусь книгой. Не тратьте себя на меня я недостойный предмет, отец мой.