Мне семьдесят два, явидел смерть своих врагов, бедный Марк Антоний, мне было его жаль… Нет, небыло. Он умер счастливым- вот чему язавидую. Он умер вобъятиях Клеопатры. Тысячи идиотов согласилисьбы прожить такую жизнь, как унего, изакончить так же. Анесидеть встарости, ожидая конца- от переохлаждения. Когда кровь перестает греть? Зависть, вот что осталось. Моя зависть кАнтонию. Зависть кКлеопатре. Любилли яАнтония? Любил, куда деваться… Нет, нелюбил. Явсе ищу всебе способность испытывать настоящие чувства- иненахожу ее. Мне семьдесят два, аятак иненаучился любить.
Зато желать янаучился. Иобуздывать желания- тоже.
Завтра придет этот мальчик… как его? Где мой номенклатор, раб-напоминатель, когда он нужен? Все приходится делать самому. Даже жить. Мальчики мои, мальчики. Яоставлю свою власть Тиберию- уродцу сдурными манерами, лучшего ненашлось- нет, ненашлось, измельчали люди, нет уже тех, что вставали рядом сЦезарем. САнтонием. Сомной, наконец.
Гай его зовут, этого мальчика. Гай Деметрий Целест, сын Луция, брат Луция иКвинта.
Иногда приходится казнить своих врагов. Аиногда приходится выбирать изсвоих друзей достаточно богатого инеслишком дорогого сердцу, чтобы назвать его врагом Рима, казнить ираздать имущество казненного остальным друзьям. Это замечательно повышает их верность. Просто замечательно.
И, сделав так один раз идругой, ты понимаешь, что вокруг тебя неосталось друзей. Одни шакалы. Псы. Иослы. Как их еще назвать?
А потом приходит сын казненного тобой друга иговорит: яхочу быть легатом. Легко ипросто – ичувство вины пересиливает. Тебе одновременно хочется иубить его, инаградить чем-нибудь повесомее, потому что ты когда-то лишил мальчика инаследства, иродителей.
Возможно, это иназывается справедливость. Янезнаю. Ядавно забыл. Где мой раб-напоминатель, когда он так нужен?!
Сейчас ясижу вкресле исмотрю вночной сад, одинокий, усталый иникому ненужный старик, переживший врагов идрузей, ипытаюсь вспомнить…
Справедливость- что это такое? Эй!- зову явтемноту террасы. Эй! Кто-нибудь помнит?…
* * *
Август шмыгает носом. Громко – так, что я вздрагиваю. Сопливый старый принцепс. Об этом весь город судачит: когда жарко, первый сенатор и Отец Народа страдает насморком, когда холодно – чем-то другим. Несмотря на храмы, посвященные Божественному Августу по всем провинциям, принцепс с легкостью напоминает, что он всего лишь человек.
– Пришел, значит, – говорит Август вместо приветствия. Божественное «шмыг» – и божественная сопля возвращается в божественные недра в глубине божественного носа. Август достает платок и сморкается. Я вижу багровые полосы на светлой ткани – кажется, что в платок принцепс высмаркивает свои божественные внутренности.
– Славься, Август! – Я поднимаю руку. Так приветствуют императоров и диктаторов. Логично, если учесть, что передо мной они все в одном лице.
Принцепс щурится. Бледное старческое лицо в пятнах старости.
– Ты упорен, Гай Деметрий Целест.
За стенами дома Августа на Палатинском холме шумит жизнь. Преторианцы стоят у входа, неподвижные, как статуи. Половина из них – германцы, светловолосые варвары. Все правильно. После кровавых десятилетий гражданской войны я бы тоже меньше всего доверял собственным соотечественникам.
– Зачем ты хотел встретиться со мной?
– Мой брат Луций…
– Мне не нравится иметь дело с твоими братьями, – говорит Август сварливо.