смыкая клыки и все хищные зубки,
без ран и царапин за миг проглотить.
Простор обелён серебристо, хрустально.
Блуждаю, петляю, крадусь, стерегу,
ныряю всешёрстно, зубасто-орально
Но всё безуспешно! Зверушка в стогу
Наталии Воронцовой
Relax-studio Geisha
Японский покой и славянская гейша,
тепло и горячность нагретых камней,
объятья паров фитобочки чистейшей
легко усладили средь нервностей дней.
Чудесная нега, дурманная дрёма
от света, массажных касаний, добра
ввели стихотворца в покой и истому,
расслабленность тела, души и ума.
Размеренный ход, протекание мыслей
в простом полумраке задёрнутых штор,
где свечи, уют, сокровенные смыслы,
мелодии птиц, сямисэна средь гор.
Блаженное действо в апрельском потоке
так быстро идёт, а порою летит.
И в мир заоконный, чужой и далёкий
из рая придётся вот-вот выходить
Наталии Воронцовой
Бабьё
Одни могут только любить и лелеять,
вторые дарить лишь безжалостный секс,
а третьи корыстничать, будто бы змеи,
иные страдать, как актрисы из пьес,
другие рожать, как в селе свиноматки,
шестые по-свински, бесправедно жить,
седьмые стоять у плиты, шить заплатки,
восьмые лишь жалобно блеять и ныть,
девятки бесплодничать, будто бы кружки,
десятые требовать лучших даров,
инакие рабски сидеть у кормушки,
а дюжины верить в бумажных богов
Они таковы. Их печатные толпы.
Бабьё манекены в духах и пальто.
Штамповки. Немытые банки и колбы.
Я сумма их всех, а порой я никто
Бездыханное движение
Мне плохо живётся в отравленной почве,
где камни, металлы и черви людей,
удушливый смог и могильные мощи,
гнилые отростки голов и идей,
мыслишки-окурки, раздумья-опилки,
унятая прыть в перегное веков,
мертвецкие лица, сухие затылки,
овалы зарытых, скелетных венков,
пороки, срастившие тяжкие сети,
греховные связи и падальный быт,
родители-мухи, опарыши-дети,
асфальтные реки, но некуда плыть,
кирпичики серые, будто бы мыши,
дерев корневища и ветки рогов
И всё это движется, будто не дышит!
Мне хочется в небо, где нет никого
Гражданка-тень
Две комнаты тихо-прохладны.
Не топлена старая печь.
Одежды стары, не нарядны.
Из глаза рассольная течь.
Пристыли мозоли к ладоням,
натоптыши к пяткам, стопам.
Живу, как лягушка, в затоне.
Не верю иконам, словам.
Вся скрючена тяжкой судьбою.
Без целых костей, без зубов.
Была магаданской рабою
с ужасных тридцатых годов.
Поганы свобода, неволя.
Сипит и чуть кашляет дых.
Живу бессемейною долей.
Лишённая лет молодых.
Владелица выпавшей матки
от лагерных тягот и мук,
бетонной и каменной кладки,
погрузки бревенчатых штук.
Под кожей скопленья болячек,
потерь, изнуренья, невзгод,
обид, метастазов червячных,
прокисших желудочных вод.
Анальная трещина с кровью.
Душа безутешна, полна.
Не встретилась в жизни с любовью.
И в банке пилюля одна
Краткое жизнеописание
В паскудный мир был выдавлен из чрева.
Пронёс в себе тот первородный грех
с больной душой, сердечным перегревом,
храня на коже очень бедный мех.
Тоска ума гнала от толп в каморки,
и оттого, живя в них день за днём,
я избежал любви, войны и порки,
познанья женщины, побоев за углом.
Внимал огулом фильмам и страницам.
Свои стихи я прятал в тайный ларь.
Людей читал по полуслову, лицам,
и безошибочно давал диагноз тварь.
Я был затворником, почти самолишенцем,
бежал и прятался от праздников и вин,
хранил от радостей ранимейшее сердце,
боясь любви, трагедий и крови.
Страшился стать похожим на сограждан,
от коих я стремился с малых лет,
и сторонился их надменно и отважно,
чурался вдруг впитать плебейский цвет.
Себя берёг, спасался от планеты,
порой за роды мать с отцом виня.
Но гарь и грех, отравы, зло и беды
входили в щели и вошли в меня.
Я весь в сети бродящих метастазов,
как рыба-кит, изловленный горбун,
измучен я от низа и до глаза,
и ждёт меня смертельнейший гарпун
Гибель резерва
Снаряды легко углубляют окопы.
Стрельба пробивает до мозга костей.
Удары всё рушат, кромсают и гробят.
Лихой артиллерии нет уж страшней!
Кромешная гарь средь огней и разрывов.
Осколки, как будто стальной снегопад.
Ни в ком нет ума и геройских позывов.
Безумие, ужас, убийства, разлад.
Вздымания туш и земли в мясорубке.
Земельно-машинно-солдатская смесь.
Пятнадцать минут, словно жуткие сутки.
Калибрами правит неистовый бес.
Тут молнии, грозы и град ненавистны.
Всё режет зубчатый и пламенный серп.
Обстрел может кончить невинные жизни.
Под шквалом горит, погибает резерв
Сударыня
Наверное, может, скорей, вероятно,
дворянка легат от ковровых богов,
явившийся тихо, забавно, приятно
в край ярких материй и тканых основ.
Явилась она, как Жасмин к Алладину,
взиравшему в суть стихотворных глубин
во чреве вечерних теней магазина,
искавшему золото строк меж рутин.
И гостья вдруг стала хозяйничать робко
под рамой софитов и ламп золотых,
у листьев паласных, разложенных стопок,
ища возжеланный узор средь иных.
Вмиг крышечки-скобки бровей распрямились,
улыбка вселилась, стал разум светлей.
И барышня эта слегка полюбилась,
и ход мой направился к ищущей ней
Наталии Воронцовой
В далёком, нецивилизованном веке
Веселье и детские вскрики ребят,
растяжки на школьных, потрёпанных стенах,
арендные вывески, низкий детсад,
на ценниках длинные, ложные цены,
дрянные карманы простых работяг,
жиры обнаглевших блюстителей власти,
придуманный, вбитый в сознания враг,
экранная дурь и народные масти,
немытые улицы, рваный асфальт,
бесцельность свободы и рухлядь хрущёвок,
бродячие псы и старинный базальт,
края продавцов и трибунных речёвок,
согласье с вождём и рублём из казны,
солдатская удаль, смешки патриотов,
цветенье моей тридцать пятой весны
на фоне летящих на бой самолётов
В осадном кольце за равниной
В осадном кольце за равниной,
под пышностью свежих стогов,
в песочно-еловой долине
мы терпим метанья врагов.
Стреляют, бомбят хаотично,
крушат этот лес наугад,
копают совсем неприлично,
как будто хотят вырыть клад;
корчуют кусты и деревья,
кромсают тела и Эдем,
ломают места и предместья,
наносят увечья всем-всем
и рвут там, где юно и тонко,
и роют в болоте, средь суш.
Пока ж достают потихоньку
жемчужины воинских душ
Балкон-голубятня
Среди застеклённых советских "теплиц",
окрашенных рам и завешанных окон,
кирпичного дома, где старости лиц,
одно только место раздетость балкона.
Он, как голубятня напротив меня,
открытая горсть для кормленья пернатых,
бетонно-стальное гнездовье в тенях,
помойный контейнер средь улиц и сада.
Хозяин их кормит, но людям в ущерб.
Перила увенчаны сизою стаей.
Помог бы отстрел и отравленный хлеб!
Но жалко птиц мира в преддверии мая!
Чудное, прекрасное место в тиши,
где мило воркуют крылатые леди,
где злятся на всех сизарей этажи,
где засраны окна у нижних соседей
Посланный по делам
Опять я в борделе сливаю заначку
и сумму, что выдали мне час назад
на нужды семьи и на выплату прачке.
А я выпиваю средь девок, как гад.
Устал от всего: нелюбви и рутины,
пелёнок и криков, и жирной жены,
начальника наглой и жадной скотины,
и комплексов детства, и давней вины.
Фривольно в покое продажного счастья,
которого нет за уставшей спиной.
Лишь тут выпускаю я птицу и страсти!
Лишь тут становлюсь настоящим, собой!
Истрачу я всё на Марго или Дашу.
От вылитой лавы мне станет легко
А дома супруга, больная мамаша
и дети, что ждут от отца молоко
Вера в армейскую защиту
Война неподалёку.
Дрожит земля и лес.
Огней, кровей потоки.
И правит этим бес.
Стрельба, резня и стоны.
Борьба идёт на нас.
Коль будет гон погони,
то сдохнем через час.
Пока же фронт стабилен,
жильцы поспешно жнут,
снуют в деревьях пилы,
детишки не ревут.
Как будет житься завтра?
Кто будет падать, жить?
Надеемся на кадры,