День выдался яркий и солнечный. Сверкающий шпиль Адмиралтейства силился дотянуться до сентябрьской лазури северного неба. Серебристые струи фонтанов искрились миллионом радужных бликов, а их звенящий шелест нашёптывал фланирующим горожанам и туристам подслушанные под сенью вековых лип секреты множества их предшественников.
Друзья вышли на Адмиралтейскую набережную и дошли до Дворцового моста.
Удивительное место, проговорил Руднев, остановившись у парапета и глядя на то, как стрелка Васильевского острова разбивает воды Невы на Большую и Малую. Здесь будто водоворот, в которое время затягивается со всеми своими радостями и горестями. Кажется, что сама вечность в этих течениях растворена. Зачерпнешь пригоршню воды, и вся история Российская от Петра Великого сквозь пальцы пробежит.
Я бы не советовал вам, Дмитрий Николаевич, здесь воду черпать, отозвался Белецкий с брезгливой миной.
Ох, Белецкий! Я же метафорически. Неужели тебя этот вид не трогает?
Нет. Вы же знаете, что я не люблю Питер.
Знаю, но до сих пор понять не могу, чем он тебе не угодил.
Да что в нём хорошего? Серость, сырость, меланхолия да простуда.
А как же дворцы, парки, проспекты? Ты посмотри, какой здесь простор и масштаб!
Я бы сказал, напыщенность и помпезность.
Ну, знаешь! Это, в конце концов, столица. Ей парадность положена Ты лучше посмотри, сколько здесь неба! Я думаю, Петра Алексеевича небо в первую очередь и поразило в этих землях. Море и небо!
Море? Это вы, Дмитрий Николаевич, про Маркизову-то лужу?
Белецкий! Что ты, право! Здесь вон в Невскую губу фрегаты заходят и крейсеры, а ты: «Лужа»! Ты только представь, вот прямо отсюда, с того места, на котором мы с тобой сейчас стоим, можно выйти в Балтику, а дальше в Северное море, а из него в Атлантику, а там уж хоть вокруг всего света Поплывём вокруг света, Белецкий?
Нет уж! Это без меня.
И почему же вдруг?
Потому что всю эту вашу кругосветную экспедицию я промучаюсь морской болезнью.
С чего ты взял? Ты же отродясь в море не был.
И не собираюсь. Меня на реке-то укачивает. Я человек сухопутный, так что на морские приключения меня не уговаривайте.
Ладно! Как скажешь! рассмеялся Руднев. Тверди в Питере тоже предостаточно. Куда бы ты хотел пойти сегодня?
Никуда, хмуро отозвался Белецкий. Я предпочел бы засесть в номере с книгой.
Белецкий, будет тебе! В конце концов, нам тут придётся задержаться. Так что давай, настраивайся на бодрый лад!
Белецкий покачал головой.
Простите, Дмитрий Николаевич, но изменить свое отношение к этому городу не в моей власти. Здесь какая-то слишком уж гнетущая для меня атмосфера. По мне, так здесь и жить грустно, и умирать тоскливо.
Дмитрий Николаевич озабочено взглянул на друга.
Ты что это, Белецкий? Помирать собрался?
Нет, поспешил откреститься Белецкий. Это я так просто, на перспективу.
Не нравится мне твоя перспектива! Прекрати хандрить! Это всё дорога и история с похищенным ребёнком тебя из колеи выбили Вот что! Сегодня вечером отправляемся ужинать к Кюба. Заказываем да что угодно! Сам выбирай! А к нему бутылку Родерера. Как тебе моя перспектива?
Звучит заманчиво, похвалил Белецкий. Но я больше люблю Moët.
Значит будем пить Moët!
И друзья пошли в сторону шумного Невского мимо Дворцовой площади и здания Генштаба.
Руднев развлекал Белецкого пустячными разговорами, пытаясь развеять его дурное настроение, и при этом оба они старательно избегали темы преступления, из-за которого оказались в столице. Им не хотелось думать о Ярцеве с его Особым отделом и сербах с их вездесущей «Чёрной рукой». Однако, если бы они так старательно не гнали от себя эти мысли, а, наоборот, придали бы им значение, то наверняка бы заметили странных людей, которые следовали за ними по пятам, сменяя друг друга, прячась за газетами и афишными тумбами. Эти таинственные личности сопроводили их в «Европу», а вечером и в «Кюба». И даже когда утром за ними приехал экипаж, чтобы отвезти в пансион Святой Анны, двое соглядатаев провожали их взглядом от дверей гостиницы, а ещё двое пристроились в хвосте их коляски.
Глава 4
Юлия Павловна Опросина, высочайшим повелением вот уже пятнадцать лет возглавлявшая пансион Святой Анны, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины и бывшая фрейлина при дворе её императорского величества Марии Фёдоровны, оказалась женщиной исключительно суровой и властной.
Пышные её формы были затянуты в чопорный чёрный атлас, оттенённый лишь тонкой полоской кружевного воротника. Густые тяжёлые волосы с заметной сединой, уложенные в строгую, несколько старомодную прическу, открывали высокий благородный лоб, пересеченный глубокими морщинами. Светлые глаза надменно смотрели из-под нахмуренных бровей. Уголки тонкогубого рта были скорбно опущены. В лице Юлии Павловны сохранились ещё признаки былой красоты, очевидно, и в молодости ледяной и неприступной.
Опросина встретила Руднева и Белецкого крайне холодно.
Я говорила его превосходительству господину Ярцеву, что считаю его план неприемлемым, заявила она, едва те успели ей представиться.
Разговор происходил в кабинете директрисы, строгом и аскетичном. Юлия Павловна сидела за письменным столом, а Руднев и Белецкий, которым не было предложено сесть, стояли перед ней словно два провинившихся гимназиста.
Что же вас смущает в его плане, мадам? уточнил Руднев, несколько обескураженный оказанным приёмом.
В первую очередь, вы, Дмитрий Николаевич, сухо отчеканила начальница пансиона.
Простите, мадам, но я вас не понимаю. Чем вас не устраивает моё участие в расследовании?
До вашего участия в расследовании, господин Руднев, мне нет никакого дела, резко ответила Юлия Павловна. Но ваше присутствие в школе абсолютно недопустимо, не говоря уже о привлечении вас к образовательному процессу.
Почему же, мадам? совершенно уж растерялся Дмитрий Николаевич.
А вы не понимаете? Опросина сердито поджала губы. Начать хотя бы с вашей живописи, Дмитрий Николаевич!
А что не так с моей живописью?
Начальница всплеснула руками.
Она ужасна, сударь!
На лице Дмитрия Николаевича появилось такое ошарашенное выражение, что Белецкий, редко поддающийся веселости, едва сдержал смех и закашлялся, чтобы скрыть улыбку.
Руднев никогда не был тщеславен, но честолюбия в нем было с избытком, а потому его откровенно задела неожиданно резкая оценка его творчества, которое он пусть и не считал великим, но цену ему знал и видел вполне себе достойным, что подтверждалось не только его личным суждением, но и мнением сторонним и авторитетным.
Это дело вкуса, мадам, ответил он уязвленно.
Я говорю не о вашем художественном мастерстве, господин Руднев, внесла ясность Юлия Павловна. Об этом я судить не готова. Но я считаю неприемлемыми сюжеты ваших картин. Они Они возмутительно чувственны и откровенны! Возможно, такое допустимо в будуарах полусвета, но не в стенах благородного пансиона.
Руднев, успевший усмирить задетое самолюбие, попытался обратить мысли начальницы в рациональное русло.
Мадам, какое значение для расследования имеет направление моей живописи? Поверьте, я умею рисовать яблоки, греческие амфоры и осенние пейзажи, а ничего более смелого, уверяю вас, я вашим воспитанницам на уроках рисовать не предложу.
В этом я не сомневаюсь, сударь, но девочки могут знать, что вы рисуете не только яблоки! Они могли видеть ваши картины! Представляете, какие волнения это вызовет в их юных невинных душах? Их учитель рисования художник, который изобразил подвиг Леди Годивы* и игрища юного Диониса.
(*Примечание. Леди Годива англосаксонская графиня жившая в XI веке, которая, согласно легенде, проехала обнажённой по улицам города Ковентри ради того, чтобы её супруг снизил непомерные налоги для своих подданных.)