По расписанию в буклетике чучело будет полыхать только к полднику, поэтому все еще долго ленились по диванам, пока Гафт не пробежала по дому и не приказала всем тепло одеваться. Розанов обратно пристегнул манжеты, которые до этого аккуратно сложил перед собой на журнальный столик, чтобы не замарались о пожеванный кончик сигары. Пригладил ладонью все еще густые непослушные волосы на макушке (с возрастом потерявшие яркость рыжины, но не седые) и окинул взглядом мужчину в легком пальто в высоком зеркале напротив не замерзну. В машине с его стороны потели стекла. Толстым пальцем он вертел сопла на пластиковой панели. Над площадью стоял пар, так там было людно и еще везде стояли мелкие передвижные кухни с блинами. Пока кружили около площади, чтобы найти место для машины, Мира спросила зачем жгут чучело. Пока они с Гафт объясняли ребенку смысл праздника, выяснили что сами не понимают зачем его жечь. Выходило что-то сложное про рождение и смерть и коллективное бессознательное примитивных обществ, но до детей эту конструкцию донести уже не удалось развалилась еще на подхвате. Наконец, повезло найти место для машины недалеко от площади.
На ярмарке было людно, особенно много людей скопилось вокруг блинных киосков. Гафт предложила обойти столпотворение и попробовать найти блины без очередей. Все согласились, обогнули ближайшие лавки, гигантскую карусель от которой от центра по краям расходились яркие гирлянды. Дети норовили пролезть через ограждение сразу к аттракционам, но родители одернули их и договорились сначала поесть. И через несколько шагов их тут же поймал зазывала в мурмолке и потешном кафтане с пышными плечами перегородил им дорогу, уткнув руки в пояс гротескно ударил поршнями о брусчатку, отвесил глубокий поклон и пригласил в красный шатер из которого со всех щелей валил горячий пар. Пожалуйте гости дорогие отведать блинов экзотических! Гафт оказалась права, нужно было только немного пройти вглубь.
А эти на чем? переспросил Леонид Андреевич пробуя пятую порцию. То на сыворотке! театрально ответил повар в одном поварском халате и колпаке из под которого выглядывали мокрые волосы. И Розанов с полным ртом промычал «угу». Там было так тепло от жарки что поварам пришлось снять свои бутафорские одежки, и остаться в одних рубахах, от чего их показной говор, выученный по заказу выглядел неуместно. Потом отведали кислый квас и пряников из красочной лавки завешанной до земли рядами баранок и сахарных кренделей. В поисках входа к аттракционам прошли через пляшущих девиц с красными кругляшками на щеках, в расписных золоченых кокошниках и бисерных душегреях. Они заглядывали прямо в глаза и расступались не останавливая танца. Отовсюду раздавалась задорная песня и свист и кружевные юбки кружились вместе с пушинками едва заметного мартовского снежка. Девицы расступились в поклоне, а за ними открылся огромный в три человека солнечный круг, в который можно войти, как в ворота. А за воротами всё одно дети вместе со взрослыми катались на санках, кружили на каруселях, пекли блины, били по силомеру (Леонид Андреевич даже снял пальто и растер друг о друга румяные руки чтобы собрать силы), ходили с хороводом взявшись за разноцветные ленточки, стреляли в тире (Марк подарил отцу настреленую игрушку деревянного щелкунчика). Везде мельтешили аляпистые рисованные солнышки, катились перед глазами как диски блинов, на палках, на растяжках, приклеенные к верхушкам елок, и шум стоял и люди плясали. И еще ходили вокруг какие то звери, Розанов их не сразу разглядел. Какие то черти с посохами, все в меховых накидках, в устрашающих масках на лбу и с картонными рожками. Когда они проходили мимо, один посмотрел Леониду Андреевичу прямо в глаза и «Ух!» выпучился на него, ему даже стало не по себе. И в этот момент весь этот праздник изменяется затихает музыка, становятся слышны голоса вокруг, и где-то между ними утробные, едва слышные, как из-под земли, барабаны. И куда-то смотрят все люди, Розанов тоже оборачивается к центру площади и видит как со свистом рвутся и разлетаются растяжки и ветер скидывает на землю огромную парусину.
А под парусиной открывается барышня с чистым белым лицом. Она возвышается над всеми. Голова ее покрыта платком, руки раскинуты в стороны, играют на ветру пышные рукава, натуралистично выпирает грудь набитая соломой, вниз расходится подол сарафана. Все на ней в узорах, все в красных, черных и золотых материях. Леонид Андреевич вместе с людьми не спеша потянулся ближе к ней, и все всматривался в бледный невозмутимый овал ее лица. И где-то между головами людей мелькали молодцы в мешковатых армяках, которые растаскивали ткань и веревки и проверяли хворост и укладку дров у ее ног. Как будто палачи перед сожжением ведьмы. И все замерли. Так недвижна стала толпа, что, когда по хворосту пополз огонь, то было слышно треск дерева. И сразу за этим треском разбежались по воздуху, как от искры, все звуки и все движения, которые до этого как будто спрятали в свои барабаны те бутафорские шаманы. Люди как будто проснулись от этого кратковременного сна. Поднялись над головами телефоны, и снова ударив в камень каблуками засвистели молодцы, а вокруг их блестящих сапог закружились сарафаны, и улыбки скрывались в повороте головы, и руки вскидывались вверх с веерами из пальчиков и заливался хохотом кто-то за спиной. И Леонид Андреевич оттаял наконец вслед за всеми и обернулся за этим хохотом. А там никого.
Заглядевшись на сожжение он шел вместе с толпой и, похоже, совсем забылся. Всех потерял. Глаза забегали по лицам, фокус рядом, фокус вдаль, оборот кружева, никого. Только люди вокруг: плотно, окружили, и он видит их лица, видит, как они говорят. Но только звук их речи не доходит до него, голоса теряются в этом галдящем улье, в бесконечном столбе воздуха над ним. Прячутся слова в словах, в общей речи, и вот так пропадают, у всех на виду. Пошла площадь из-под ног, запутался в лицах, все замельтешило. Снова тот черный шар в груди, сократился живот, заколыхалась грудь. Пошел через этот гам напролом, всё стало как болото, пришлось хвататься за рукава, воротники, держаться за чужие плечи. Немые люди возмущались, но их крики до него долетали лишь иногда, как из глубины, из-под тяжелой толщи. Кто-то говорил, что ему нужна помощь, кто-то предлагал вызвать полицию, дескать, пьяница, с ума сошел. Наконец ему удалось вырваться на свободу, людей вокруг он уже не мог нащупать, но, вот незадача, без опоры теперь стало труднее держаться на ногах. Он попытался снова зацепиться за что-то, но только провалился в воздух. Перед лицом вихрился снег с пепельной шелухой. В чем-то застряла нога, и стало еще труднее холодная брусчатка появилась под спиной, но на голове было что-то, наоборот, теплое, а затем даже горячее. Не успел сообразить, как налетели люди со всех сторон, его начали зачем-то бить, закидывать его чем-то. Он пытался разглядеть, разобраться, что происходит, но в голове так пульсировало, что перед глазами ритмично вспыхивали черные кляксы, он боялся, что может не выдержать сердце или рассудок, что-то с ним непременно случится. Он схватился на ощупь за чей-то рукав, который его колотил, встал и в тот момент вся эта маята с неразборчивыми криками собралась в одну точку и загудела ударами кремлевских часов.
Он побежал от этих ударов, побежал туда, где мельком разглядел две острые башенки ГУМа. Он их различил только что, по силуэту. Выскочил на Никольскую, покрестившись на ходу силуэту Казанского соборчика, свернул на Ветошный, по Ильинке на Богоявленский, и там нашел спасение Старопанский переулок, совершенно пустой, закрытый с боков невысокими домиками, точно какой-нибудь коридор. В этих стенах его глаз и нашел снова опору. Наконец вдохнул полной грудью, и с вдохом стал возвращаться рассудок, а с выдохом уходил звериный дух. Казалось, этого он ждал целую вечность, чтобы просто ушло. Достал было из кармана телефон и искал Тому в последних вызовах, но палец замер над экраном. А что он скажет? Запомнил всё плохо. Память смогла зацепиться только что за страх. А когда страх ушел, осталась только невыносимая усталость, будто он таскал на шее второго себя. И, как только он поймал в фокус эту усталость, под дрожащим пальцем телефон сам зазвонил, Гафт трезвонит, обыскалась. Отвечать нельзя, ведь его позовут снова туда же. Он выключил телефон и от волнения стал трясущейся пятерней разглаживать волосы на голове и только тут, наконец, понял, почему его макушке так холодно. Тормоша руками лоб он подошел к ближайшей погасшей витрине, почему-то только наполовину закрытой роллетом, наклонился и всмотрелся в тусклое отражение. На него смотрел мужчина с безобразным видом. Он не поверил своим глазам и понюхал руку, точно обгорел. И тут стало понятно что та драка на площади была никакая не драка это его тушили. Он проковылял до соседнего дома едва волоча носки, сел там на выступ окна и чрезвычайно волновался. Ему было стыдно явиться родным в таком виде. Его раздумья прервал какой-то докучливый придурок, который выглянул из соседней двери и попросил не сидеть на окне. Леонид Андреевич в таком жалком виде не посмел пререкаться и пошел искать машину.