Так этот взгляд незнакомки потянул за эту ниточку воспоминания, ниточка шла, шла, но когда он начал думать, что могло быть между ними дальше, если бы вдруг, например, испустив последний треск, погасла керосинка От этой мысли пальцы его дрогнули, и ниточка выскользнула из рук. Вернулся в себя он уже у лифта, двери открылись и он увидел большое зеркало от пола до потолка, и себя в нем в полный рост. Он увидел себя и ему стало смешно: Леня, всё тот же Леня Розанов, в чулках у школьной доски, с пионер галстуком, только уже почти в полвека возрастом, весь в морщинах, в костюме, всё с тем же круглым носом, висящей картошкой, с перекошенной на бок ухмылкой на выдающемся подбородке, директор рекламного агентства, повелитель рекламы, только посмотрите на него! До чего забавный этот человек в зеркале. Стало не по себе, он запрокинул голову и увидел невдалеке зеленый значок с бегущим человечком. За дверью оказалась лестница и он по ней спускался как-то быстро и нелепо, как на шарнирах. Там, в ломаной спирали рябого ковра уходящего по ступенькам вниз, в голове опять начала роиться белиберда из гипноза, мраморные уголки уплывали из под ног и коврик издевательски выскальзывал из под каблука, даром что прибит рейками. Он опустился, опираясь на руку и присел на одну из ступенек. Трясущимися руками пытался закурить, пока не сообразил, что там нельзя. Посидел еще немного, пока не нашел силы встать. По дороге пытался звонить другу, который дал ему телефон гипнотизера короткие гудки. Потом не стал перезванивать, понял, что не знает что сказать. Да и зачем?
Домой пришел к ужину, но никого все равно было. Хозяюшка спросила накрыть ли стол, он только повертел пальцем в воздухе, будто наматывая на него воображаемый ус. У себя в кабинете решил выпить. Не нашел вина, взял и вылакал чуть не разом пол хрустального стакана коньяку, смотря на свой прозрачный образ в стекле шкафа. Немного расслабился, и как ни удивительно, вдруг захотелось написать стихи. Откопал в секретере старинный университетский блокнотик, куда не заглядывал уже много лет. Взял перьевую ручку, как раз воткнутую в мишень для дартса перед носом (просил же детей не играть в кабинете), начал складывать:
Я как будто снова начал Непослушные буквы с кляксой на конце собрались в кулак и улетели в мусорную корзину. Из корешка на месте стяжек из под ниточек остались торчать кусочки бумаги и он сидя в кресле еще долго и тщательно выщипывал их оттуда. Потом пролистал несколько страничек назад, и, черт подери, как же хорош был тот студент МГИМО, что писал свои первые стихи в этом кожаном блокнотике промеж записок с французскими идиомами, текстами песенок и французскими же скороговорками. Еще он вспомнил, что однажды написал прекрасный сатирический очерк про то, как сделать детскую площадку из подручных средств. В ход шли гвозди, ржавые пилы, стекловата и даже пустые гильзы из под сифона. Друзья прочили ему сатирическое будущее, но в деканате не оценили, кто-то даже говорил с его отцом юмор черноват, а местами отдает контрой. Чтобы не подводить мать, он бросил письмо. После этого еще иногда писал памфлеты в стол, но с возрастом все реже. Ничего из прозы не сохранилось, только эта книжка с горсткой стихов и сентиментальных зарисовок на полях, в которой остались еще несколько незаполненных страниц.
За этими делами Леонид Андреевич не приметил, как перестарался с коньяком. Пол бутылки незаметно ушло. Потом он зачем то усердно чистил зубы, и оперся на раковину рукой, когда почувствовал легкий скачок ритма в сердце. Зачем он чистил зубы непонятно Тамара Генриховна вряд ли обратила бы внимание на то, что он пьян. Пришла она поздно, зашла в спальню и не подымая глаз на мужа, бросила узорчатый жакет на банкетку, и что-то было начала ему рассказывать, но оборвала на полфразы, когда заметила, что он уже спит. Хотя он только притворился, так как после всего был не расположен общаться. Он сам себя вопрошал, зачем он так странно себя ведет, и сам себе не мог ответить.
Назавтра было воскресенье, полноценный выходной. Розанов проснулся от ужасной боли дочь ходила по кровати и наступила голой пяткой на его выглянувший из под одеяла бок. Он открыл глаза и завыл. Сын тряс перед его глазами рисунком с изображением грустного черепа, у которого из глаз расползались в разные стороны улыбающиеся червячки. Дети Марк и Мира приехали с дачи вместе с няней и напали на него спящего. Он выхватил у Марка рисунок и внимательно рассмотрел его потирая болящий бок второй рукой. «Посмотри какое безобразие рисует наш сын!» он показал бумажку Томе. Мимо проходила няня и цокнула, закатив глаза: «Господи, ребенку пять лет, он начинает осознавать смерть, ну что вы в самом деле!» К ее манерам он уже давно привык. Марку, между прочим, было уже шесть, но Розанов и сам об этом забыл.
Между тем, его взбудораженный сеансом ум с легкостью обнаруживал в себе разные воспоминания столь старые, что он и подумать никогда не мог, что они лежат еще где-то, и ждут только когда их что-то всколыхнет. И задумавшись над странным рисунком своего сына, Розанов смог восстановить в памяти некоторые из своих детских рисунков. Да так детально и ясно, что даже фактура гуашевых мазков не поддалась времени. Впрочем, ничего похожего на черепа там не было. Всё больше деревца, солнышки, бабушка, мама, и Ленин.
Никто, совершенно никто в семье не догадывался о его внутреннем состоянии. Он расположился в лоджии за кофейным столиком, на плечи набросил кашемировый кардиган цвета малахита, который всегда висел там на спинке стула. Перед ним стояли нетронутые бутерброды, о которых он уже позабыл. Он уже в десятый раз вытирал мокрый лоб салфеткой (кто-то выкрутил инфракрасный обогреватель на полную так что окна запотели) и думал, что же за чертовщина с ним происходит. Он только наблюдал бойкое чувство которое осталось в нем еще со вчера. Пытался собрать это чувство в кулак и разглядеть его как следует, но оно не собиралось как живая ткань, пробивалось меж пальцев и убегало непослушными брызгами. Он сам был как рот после ложки чаванпраша, пылающий, чувствительный. К черту всё это! Сидеть дома конечно преступление. Нельзя, нельзя!
Он вернул на место кардиган, оставил тарелку и едва отпитый кофе и пошел менять халат на выходной кэжуал. Гладко выбрил массивный подбородок (звучит маскулинно, если только речь не о кирзовой пятке которая у Лёни приделана на уровне рта), ножничками проинспектировал волосы в ноздрях, кусачками обезвредил кутикулы (что уже давно не модно). Еще два пшика из маленького бутылька квадратной формы и вприпрыжку до гардеробной. И вот он уже стоит в дверях, сделав все нужные звонки. Старт идет с винного шкафа в гостях у любимого мерзавца и забулдыги из интеллигенции, далее тот же кабак, где он накануне рассуждал про папилломы, размахивая креветкой, а дальше куда сердце выведет. Надо только предупредить Гафт. Он окликнул Тому, она вышла на его крик к двери, сняла с него элегантную шляпу и повесила обратно на крючок. У нее всегда была большая грудь, на которую спина отвечала небольшой сутулостью, и округленные от того плечи казались больше, чем есть на самом деле. Она подняла брови и нос и спросила: «Ты куда собрался?» Такого вопроса Розанов никак не ожидал. Все его скромные дружеские визиты по квартирам да променады по ночной Москве она всегда-всегда пускала на самотек, требуя только малейшего уведомления. И пока он это думал она напомнила ему, что сегодня масленица. Розанов зажмурился. Боже мой, боже мой! Как можно было забыть. Ведь обещал детям. Еще давно притащил домой билеты в красивых блестящих конвертах с блестками и торжественно вручил при всех: перед ГУМом при спонсорстве одних его крупных клиентов должны были раздавать угощения и сжигать огромную, с трех человек ростом соломенную бабу. Тамара Генриховна погладила его по плечу и кивнула: «Сводим детей, а потом иди куда хочешь».