Спи, Ланочка, спи, детка! Дома нет никого, мама с папой в гости ушли. Спи, милая, я устала, у меня ещё дел-то сколько, со стола убрать, посуду вымыть и тебя укачать.
Ты иди, мой посуду, я сама себя укачаю.
Это было раньше, здесь меня никто не укачивал.
В новой квартире всегда рядом бабушка, готовит, печёт, варит. Кухня так и осталась на всю жизнь самым любимым местом.
Печка дышит теплом, быстрые бабушкины руки чистят картошку, крошат капусту. Я достаю до края огромного стола только носом, и бабушка смеётся:
Опять твой нос не там, где нужно!
А однажды огромная рыбина взметнулась, вырвалась из бабушкиных рук, пролетела у меня над головой, шлёпнулась на пол и заметалась по тесной кухне.
Бабушка схватила меня и выбежала в комнату. Мы стояли в обнимку и вздрагивали от общего страха, когда рыбина билась за дверью о пол и стены.
Почему она жила с нами, а дедушка один в пустой квартире в соседнем дворе? Он приходил, рыжий, худой и высокий, как бабушка. И бесконечно добрый, какая-то доброта в чистом виде, и кротость, и любовь.
Бабушка была красавицей. Я и сейчас любуюсь её старой фотографией, какая осанка, прелесть какая! Моя двоюродная сестра на неё похожа, одной из первых красавиц была в городе, а я в папину родню. Но говорят, если девочка похожа на отца, это к счастью.
Я и была счастливой всю свою жизнь, если забыть всё горькое и тяжёлое.
Дедушка сажал меня на свой ботинок и говорил вкрадчиво, тихо покачивая:
По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке
А я-то знаю, гладкая дорожка вот-вот кончится, и я взлечу вверх:
По кочкам! По кочкам! По кочкам!
Как мы смеялись!
Он был переплётчиком, тишайшим человеком, а бабушке, по её гордости, князя бы какого-нибудь. Всех детей учила в гимназии, и музыке, старшая дочь консерваторию закончила.
Тянулась из последних сил, мама моя всю свою жизнь слышать не могла слово «ломбард». Когда надо было платить за квартиру, за учёбу, он выручал, но потом требовал расплаты. И кипела на общей кухне кастрюля с водой, чтобы соседи думали, варится обед.
Нрава была крутого, мама рассказывала, однажды к Пасхе вымыла квартиру, выбелила стены, зажгла керосиновую лампу под потолком, а та коптить. Бабушка швырнула её в окно прямо сквозь стекло.
Я и сейчас будто слышу звон разбитого стекла и не понимаю моя ли это бабушка?! Со мной была добра и терпелива.
Наказывала только мама. Вот стою в углу, за что не помню, и не хочу просить прощения. Да и какое это наказание, можно водить пальцем по трещинкам и придумывать разные истории.
Лана, не трогай стенку, штукатурка осыплется! Почему ты не просишь прощения? Помнишь Настю, соседку по старой квартире? Она была такая же упрямая, и её отдали в детский дом.
Я молчу. Пусть отдадут, и забудут, и умру я в этом детском доме!
Папа кладёт мне руку на плечо. Вздыхаю и говорю нехотя:
Я больше не буду, и точно знаю, что услышу сейчас:
Сколько раз ты уже это говорила!
Как-то при мне папа что-то сказал, и я увидала досаду на мамином лице. Она и тогда, как видно, не терпела возражений.
Помню ужас, охвативший меня, мама не любит папу! Какая беда
Сколько лет потом, когда отца не стало, мы продолжали его любить всем сердцем! Я молча, чтобы не причинить ей боль, а она проговаривалась иногда, вспоминая вслух что-то давнее.
Я жадно ловила эти клочки её воспоминаний, словно обрывки старых помутневших снимков, и бережно прятала в своей душе.
Вторая бабушка, баба Таня, приходила в гости. Маленькой, мне она пела колыбельную про ветер. Странно, все другие забыла, а эту помню.
А позже мы с папой сами ходили к ней, она жила на той же улице. Как я понимаю, это была еврейская окраина, и мамины, и папины родители жили здесь всегда.
Мы подходили к подвальному окну возле большой арки, я бралась за решётку на окне, прижималась к ней своим белым платьицем и заглядывала в него, пока папа стучал в дверь.
Глубоко внизу виднелся буфет, диван, и радостное бабушкино лицо, запрокинутое вверх. Возвращаемся к подъезду, спускаемся по узкой крутой лестнице, и бабушка обнимает меня за плечи. Сколько любви досталось мне в детстве, хватило на всю жизнь!
Столовая тёмная, абажур над столом, бра на стенах, воздух желтоватый. Здесь бабушка давала домашние обеды, когда после НЭПа дедушка остался ни с чем и пятью маленькими детьми. Говорят, готовила потрясающе.
Достраиваю жизнь, когда меня ещё не было, из нечаянно кем-то брошенных слов, как мозаику
Вторая комната узкая и длинная, в самом конце два маленьких зарешёченных окна под потолком. И как в немом кино бабушка что-то говорит быстро-быстро, и смеётся, смеётся, и папа смеётся вместе с ней.
Я помню и дедушку Володю, хотя мама говорит, что этого просто не может быть.
Ну, как же, я сидела под столом на перекладине и собирала рассыпанные таблетки, а дедушка умер потому, что их не было вовремя.
Да он умер до твоего рождения, хотя если бы успели с лекарством
Мамины брат и сестра, бабушкины сёстры, мамины двоюродные, папины два брата и две сестры, полгорода родни! И все близко, пешком дойти можно в несколько минут.
К папиным родным ходим вдвоём, а к маминым все вместе. У маминого брата дочка чуть старше меня. У неё множество игрушек, за них идет война.
Взрослые не обращают внимания, но дома заставляют меня дарить ей игрушки:
Она к тебе в гости пришла, гостям у тебя должно быть хорошо, тогда они придут снова!
Вопли о справедливости пресекаются:
Как она себя ведёт, её дело, а ты должна быть доброй девочкой.
А вот мы с папой стоим под окном большого дома, куда мама пошла за братиком. Окно высоко, мамино лицо видно еле-еле, но папа такой весёлый!
Теперь всё будет хорошо, теперь всё в порядке!
И я безоговорочно верю в это.
В белоснежной комнате детской консультации женщина-врач улыбается:
Смотри, детка, какого братика мама тебе в капусте нашла!
Ничего подобного, какая капуста! Мы его выродили.
Врач кладет Вовку маме на руки, и несёт меня показывать своим коллегам:
Нет, вы подумайте! Они с мамой его выродили!
А вот мама обнимает Вовку:
Ты моё счастье в коробочке
И я счастье! И я в коробочке!
Ланочка, ты просто счастье, без коробочки. В коробочке маленькое счастье.
И я хочу в коробочке! И мама обнимает меня. Она только до войны меня и обнимала.
И ещё хорошо помню праздники. Дом полон гостей, шумно, весело, мама у пианино, играет и поёт:
Только до войны она и пела.
Помню демонстрацию запруженную людьми улицу, шары, цветы, плакаты
Как-то сидела, взрослая, вечером в праздник на кровати, обняв колени, одна в пустой тихой комнате. И стихи
Тишина
Кто-то сказал из древних: «Пусть прошедшее станет прошлым». Сколько раз я повторяла это! Не становится.
Раннее утро, воскресенье. Мы с Вовкой лежим тихо и ждём, когда папа с мамой проснутся. И вот он, весёлый мамин смех, она после войны никогда так не смеялась. Мы бежим босиком в мамину кровать, она у нас называлась мамина, хотя была и папина тоже!
Четверым в ней тесно, и я верчусь, верчусь, пока папа не уходит. И мне так радостно!
Всю жизнь потом эта боль, я сама захотела, чтобы папа ушёл. И он ушёл навсегда, навсегда, навсегда!
Не становится прошедшее прошлым, Что за наказание память сердца!
А может, это дар?
Осколки возникают сами собой, не выбирая места и времени. Одни уходят в тень, чтобы больше никогда не возвращаться, другие возвращаются снова и снова, как на киноленте, замкнутой в кольцо.
Вот меня ведут в гости не к родным, а к первой моей подружке. Мы познакомились на ёлке, и пристаём к родителям, чтобы нас водили друг к другу. Меня закутывают в шаль и ведут куда-то вверх по железной лестнице к любимой моей Анечке.
Какое счастье! Впереди долгий вечер, полное согласие, и сон в обнимку под одним одеялом.
Я отправилась искать Анечку, как только мы вернулись из эвакуации. Помнила железную лестницу, одну только лестницу.