Странно, что в нашем НИИ никогда этого не изучали.
Странно, что ваш НИИ вообще все еще стоит, печально усмехается профессор.
Мы молча проходим через очередную гермодверь и оказываемся в тоннеле, подобных которому я не видел раньше. Идеально круглый в сечении, не меньше двух этажей в поперечнике, он простирается в обе стороны от нас и заворачивает где-то вдалеке почти незаметно для глаз. Через тоннель тянется странная труба, утыканная какими-то датчиками и экранами.
Потребовалась вся моя жизнь, чтобы вернуть НИИГРАВ к настоящей науке, гордо заявляет Вихров. Десять гигациклов я боролся за этот проект с партийными крючкотворами и наконец выбил разрешение. Еще столько же ушло на постройку. Заметь для этого использовали готовый тоннель, прогрызенный в Хруще червем-бетоноедом.
Так они существуют?!
О да! Но встречаются крайне редко. Этот был последний из известных ликвидаторы перемололи его двенадцать гигациклов назад. Из тридцати человек вернулись шестеро.
А что это за труба?
Труба?! Лицо профессора обиженно вытягивается. Это, Павел, основа будущего научного прорыва Большой Ускоритель Слизи!
* * *
Шестьсот этажей, разделяющие НИИГРАВ и мой родной блок, я пролетаю на скоростном лифте, пританцовывая от нетерпения. Ласково ощупываю в кармане выданную Вихровым ключ-карту от этой блестящей кабины, слушая мерное жужжание тросов уж не чета скрежету старой развалюхи, с риском для жизни таскавшей меня раньше на работу.
Выхожу в соседнем блоке, теперь пройти через коридор, подняться по лестнице и я дома. Света уже должна быть в ячейке, предвкушаю на ужин праздничный красный концентрат со щепоткой мха Может, даже подлестничников нажарит, если дядя Витя насобирал. Он у нас самый везучий грибник на этаже.
Голова пухнет от поведанного Вихровым. Не терпится пересказать все Свете. О скрытых измерениях, исграве, бетоноедах, молекулярных связях и физике слизи. Мы все это время занимались ерундой «командированные» из НИИГРАВа на самом деле изучали слизь, пока «наши» варили из нее пищебрикеты, антибиотики и говняк.
На лестничной клетке вижу толпу людей. Гермодверь на этаж закрыта, над ней горит желтая лампа. Черт. Значит, зачистка. Только что был Самосбор хорошо еще, что на лестницу не вылился. Что ж, не я один задержался на работе. Мужики в комбезах курят папироски по синему дыму вижу, что не сигареты, а махра, самопальное курево из сушеной плесени. Да что ж у нас за этаж такой, ни у кого нормальных продуктов нет, все подлестничным кормом перебиваются!
Скоро закончат, добродушно кивает мне Костя молодой парень с длинными патлами, средний из братьев-панков. Самосбор махонький был. Вот если б на полчаса раньше аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать. Сейчас эти дожгут, и все
Опять гарью на весь коридор провоняет, ворчит тощий мужик, затягиваясь сигаретой.
Лучше дышать гарью, чем купаться в жиже, резонно замечает Костя, досмаливая папиросу. Вещмешок на его плече звякает. Мужики с интересом на него косятся.
Все знают, что Костя Поисковик. Шляется по Хрущу, разыскивая заброшенные этажи, еду, инструменты, диковинки и прочее. Это вообще-то незаконно, но никто не сдает Поисковиков, потому что у них всегда есть куча полезного. А у Кости еще и расценки в разы дешевше, чем в ГнилоНете. Он мне на прошлую годовщину со Светой банку тушенки подогнал.
Только хочу сказать Косте, чтоб они вечером не шумели, как гудение огнеметов в коридоре замолкает. Поворачивается вентиль. Мы протискиваемся на этаж, кашляя от гари, разбредаемся по ячейкам, не глядя на ликвидаторов. Костя что-то говорит мне, но я убегаю ОВС еще не хватало. Никогда не выхожу в коридор раньше, чем через три часа после зачистки. Все еще помню родителей.
Вваливаюсь в ячейку, вытирая холодный пот. Запираю герму, прислоняюсь лбом к холодной стали, считаю до двадцати, глубоко дыша успокаиваюсь. Все позади, я в безопасности. Дома. Окликаю Свету. Тишина. По привычке пугаюсь, но отбрасываю в сторону жуткие мысли. Опять задержалась.
Ну, раз так готовлю ужин. Разогреваю красный концентрат, нарезаю в него мох, даже наливаю по полкружечки чайного гриба. Подумав, достаю давно припасенную бутылку спирта. Бреюсь, причесываюсь, жду. По десятому разу слушаю дебильные частушки.
Паша, пообещай, что накопишь на новый приемник. Будешь вкалывать, барыжить и экономить. А лучше выбьешь у клятой Партии жилье на другом этаже. И попросторнее.
Проходит час. Я меряю ячейку шагами, прикидывая, что еще могло случиться. Застрял лифт. Не вышло на смену трое, будут дорабатывать допоздна. Зашла к подруге Нет, предупредила бы.
Плюнув на ОВС, выхожу за гермодверь. Нервно топаю через коридор туда и обратно, обходя пятна копоти. Меня окликает дядя Витя. Подхожу к нему, он протягивает мне маленькую потрепанную корочку. Светино удостоверение.
У вашей гермы лежало, тихо роняет он. Там, видно, слизи не было, и не жгли. Вот и сохранилось.
Она, наверное, обронила выдавливаю я. Может, утром
Доходит, что тогда бы ее не пустили на работу. Дядя Витя хлопает меня по плечу. Молчит. Его сморщенное лицо так и сочится печалью. Мне тошно. Словно скользкое щупальце сдавливает внутренности. Дышать нечем. В глазах плывет.
Не могла она
«Вот если б на полчаса раньше аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать». Света должна была вернуться за полчаса до меня. Может, переждала у соседей?.. Начинаю колотить во все гермы в коридоре, крича: «Света! Светлана Одинцова! Фантазерка, выходи!». Я задыхаюсь, сдираю кулаки о сталь гермодверей, в кровь кусаю губы и не замечаю слез. Света через декаду должна была уйти в декрет
Потом помню ликвидатора Ефимова, рычащего мне на ухо семиэтажным матом, стальную хватку его протеза, едва не сломавшую мне плечо; помню, как волочатся по коридору мои ноги, врезается в глаз тяжелый кулак его целой руки, как стремительно распухает скула и хлопает гермодверь. Моя гермодверь. Больше не наша.
Слезы не хотят вытекать из заплывшего глаза, я скребу ногтями пол, подползая к колченогому столику. Словно со стороны слышу надрывное завывание, когда вижу накрытый на двоих ужин. Швыряю с него на пол миски, кружки чайный гриб выплескивается на плешивый ковер. Хватаю бутыль со спиртом и хлебаю из горла глотку прожигает, словно огнесмесью, язык дерет, как штык-ножом. Так мне и надо. Снова кричу в потолок, не понимая, где я и зачем, снова заливаю этот крик глотком жгучего пойла и пытаюсь отдышаться.
Мою жену забрал Самосбор. Жену и ребенка.
Впереди лишь беспросветный мрак одинокого существования. Работать на клятое благо Партии, жрать пищебрикеты и мох и каждый цикл перед сном слышать
С ревом кидаю табуретку в стену. Хоть бы они заткнулись, хоть бы поняли! Неужели у них нет ничего человеческого? Неужели осталось только едкое зубоскальство, чернушные шутки и пьяный угар?! Неужели у них нет больше способа справляться с этой гнетущей тоской?
А у меня?..
Я валюсь на спину и, запрокинув бутылку, вливаю в себя еще пару глотков. Голова кружится, отчаянно тошнит. Кое-как переворачиваюсь и блюю под себя, уперевшись лбом в ковер, пытаюсь встать хотя бы на четвереньки.
Отплевываюсь едкой кислой слюной, кое-как поднимаюсь и бреду к герме, держась за стену. В глазах плывет, ноги подкашиваются. Поворачиваю вентиль, меня напутствует бессмертное:
Делаю пару шагов, врезаюсь в герму Лазукиных. Барабаню что есть сил содранными распухшими костяшками. Уже почти не больно. Музыка стихает. Вентиль поворачивается, открывает Толик старший из братьев. Стриженный наголо детина, с бородкой клинышком, чуть старше меня. Смотрит осоловело, но четче, чем я.