Все? повторяю я, немного потрясенная этим признанием.
Он подается вперед и снова говорит:
Все. Слово это больше похоже на рык.
И я едва не проглатываю язык.
Глубоко внутри просыпается и настораживается моя горгулья, и я чувствую, как мне передается ее каменная невозмутимость. Я заставляю ее успокоиться, уверив, что со мной все в порядке, хотя в эту минуту так и не кажется.
Я помню, каково было просыпаться и наблюдать твои неизменные бодрость и оптимизм, хрипло говорит он. Я был уверен, что мы так и умрем, запертые там, но ты была убеждена, что мы спасемся. Ты отказывалась думать иначе.
В самом деле? В последнее время мне совсем не свойствен такой безбрежный оптимизм.
О да. Ты все время рассказывала мне о всяких местах, которые ты покажешь мне, когда мы освободимся. Наверное, ты считала, что, если я смогу увидеть все места на планете, которые можно любить, я перестану быть порочным.
О чем ты? Это звучит так, будто я скорее ставлю его слова под сомнение, чем задаю ему вопрос, и, возможно, так оно и есть. Потому что сейчас я могу думать только об одном: как тяжело ему пришлось, когда мы наконец вернулись. Сначала я вообще не осознавала, что он рядом, а осознав его присутствие, обрушила на него все мыслимые подозрения.
Например, о городке Коронадо, где ты любила бывать, живя в Сан-Диего. Ты садилась на паром и проводила всю вторую половину дня, бродя по местным картинным галереям, а затем заходила в маленькое кафе на углу, чтобы выпить чашку чая и съесть пару печений размером с твою ладонь.
О боже. Я уже несколько месяцев не вспоминала об этом месте, и вот теперь Хадсон напомнил мне о нем, и я снова вижу его так ясно. И почти ощущаю вкус шоколадной крошки в печенье.
А что это было за печенье? спрашиваю я, хотя мне и так очевидно, что он говорит правду.
Одно шоколадное с шоколадной крошкой, отвечает он, улыбаясь, и это первая настоящая улыбка, которую я вижу на его лице за долгое время. Одна из тех немногих настоящих улыбок, которые мне вообще доводилось у него видеть. Она озаряет и его лицо, и все вокруг. И, если честно, меня саму особенно меня саму.
И поскольку от этой мысли от этого чувства мне становится не по себе, я спрашиваю:
А как насчет второго печенья?
Я никогда никому не рассказывала об этом, так что, надо думать, могу быть спокойна.
Но улыбка Хадсона становится только шире.
Оно овсяное с изюмом, и по правде говоря, оно тебе не очень по вкусу. Но это любимые печенья мисс Велмы, а никто никогда не заказывает их у нее. Она говорила, что перестанет их печь, но ты видела, что это расстраивает ее, и начала заказывать по одному такому печенью всякий раз, когда приходила в ее кафе, чтобы дать ей повод продолжать их печь.
Я ахаю.
Я никогда никому не рассказывала про овсяные печенья мисс Велмы.
Его глаза встречаются с моими.
Ты рассказала про них мне.
Я уже несколько месяцев не думала о мисс Велме. Живя в Сан-Диего, я заходила к ней по меньшей мере раз в неделю, но потом мои родители погибли, я расклеилась и так больше к ней и не зашла. И даже не попрощалась с ней перед тем, как улететь на Аляску.
Мы с ней дружили, что кажется нелепым, если учесть, что она была просто хозяйкой кафе, которая продавала мне печенье, но мы правда дружили. Иногда я сидела в ее маленьком заведении и говорила с ней часами. Она стала для меня бабушкой, которой у меня никогда не было, а я худо-бедно заменяла ей ее внучат, которые жили на другом конце страны. А затем я просто взяла и исчезла. У меня падает сердце, когда я думаю об этом думаю о ней и том, как она гадает, куда я делась.
Но поскольку в последнее время на меня и без того свалилась куча огорчений, я заставляю себя забыть про свои сожаления и спрашиваю:
А что еще ты помнишь?
На секунду мне кажется, что он примется давить на меня или, того хуже, начнет рассказывать какую-нибудь историю о моих родителях, которую услышал от меня и которую мне сейчас не вынести. Но он, как всегда, видит больше, чем следовало бы. И уж точно больше, чем мне бы хотелось.
Вместо того чтобы заговорить о чем-то сентиментальном, трогательном или грустном, он закатывает глаза и говорит:
Я помню, как ты стояла надо мной каждое утро в семь часов и требовала, чтобы я проснулся и начал действовать. Ты настаивала на том, чтобы что-то делать, несмотря на то что мы ничего не могли.
Я чуть заметно улыбаюсь, услышав нотки легкого раздражения в его словах.
Тогда чем же мы занимались? Я хочу сказать помимо обмена историями.
Следует долгая пауза, затем отвечает:
Разножками.
Это совсем не тот ответ, которого я ожидала.
Разножками? В самом деле?
Мы проделывали тысячи и тысячи разножек. На его лице написана невероятная скука.
Но как такое возможно? Я хочу сказать, у нас же не было настоящих тел, не так ли?
Ты сотрясала все вокруг, когда совершала прыжок. Это было так неловко, но
О господи, скажи, что я не все это время оставалась камнем, перебиваю его я.
А как же. Я пытался уговорить тебя заняться каким-нибудь менее шумным спортом например, стрельбой по тарелочкам или танцами в деревянных башмаках но ты стояла на своем. Разножки и все тут. Он пожимает плечами, как бы говоря: ну что я мог поделать? после чего наконец разражается смехом, который так долго пытался сдержать. Нет, ты была в своем человеческом обличье, но весь этот марафон разножек Он подмигивает мне.
Но я терпеть не могу разножки. Я их просто ненавижу.
Как и я. Теперь. Но ты же знаешь, что говорят о ненависти, не так ли, Грейс? Он откидывается на спинку своего стула и смотрит на меня таким пламенным взглядом, что его жара, пожалуй, было бы достаточно, чтобы распрямить мои курчавые волосы. Это просто другая сторона
Я в это не верю. Я обрываю его прежде, чем он успевает закончить старую поговорку о том, что ненависть и любовь это всего лишь две стороны одной медали. Не потому, что я действительно этому не верю, как я сказала, а потому, что какая-то часть меня верит. И потому, что сладить со всем этим сейчас я не могу.
Хадсон не пытается вывести меня на чистую воду, за что я ему очень благодарна. Но он и не оставляет эту тему. Он остается сидеть, обхватив рукой спинку соседнего стула и вытянув под столом свои длинные ноги, и смотрит на меня.
Мне следовало бы уйти и я хочу уйти, но в его взгляде есть нечто такое, что заставляет меня продолжать сидеть на месте, как будто я пригвождена к своему стулу, и чувствовать, как трепещет мое сердце.
С каждой секундой я все больше и больше ощущаю себя не в своей тарелке и в конце концов чувствую, что больше не могу. Я не готова с этим разбираться. Ни с чем из всего этого. И я отодвигаю свой стул от стола и говорю:
Мне надо идти
Ты хочешь узнать, что еще я помню? перебивает меня Хадсон.
Да, я хочу узнать все, что он помнит, хочу узнать, о чем я рассказала ему, чтобы увериться, что я не сболтнула лишнего, чтобы удостовериться, что я не дала ему в руки рычаг, который позволил бы ему уничтожить меня. А еще я хочу узнать все, что рассказал мне он.
Я хочу узнать про маленького мальчика, у которого отняли его брата. Хочу узнать про его отца, который обращался с ним, как с дрессированным тюленем, и использовал его как оружие. Хочу узнать про его мать, которая предпочитала не замечать тех ужасных вещей, которые творили с ее сыном, но которая затем, не раздумывая, разодрала лицо Джексона, оставив на его щеке шрам за то, что он уничтожил своего старшего брата.
О, какую же затейливую паутину ты пытаешься сплести
Убирайся из моей головы! рявкаю я, вперив в него сердитый взгляд. Как ты вообще можешь
Не обязательно владеть телепатией, чтобы понять, о чем ты думаешь, Грейс. Это написано у тебя на лице.
Да, хорошо, мне надо идти.
А я только разогрелся. Когда я встаю, он тоже встает, и у него снова делается насмешливый тон. Да ладно, Грейс. Неужели тебе не хочется узнать, что я подумал о том красном платье, в котором ты ходила на школьный бал? Или о том купальнике, который ты один раз надела на пляж в Мишн-Бич?