И вот из Берлина от 13/III 85 года он пишет уже о новом приезде принца Уэльского: «Я постараюсь как можно лучше наблюдать за ним, но ведь нельзя быть везде». А от 4/V добавляет: «Я обещал тебе наблюдать за принцем Уэльским, быть осведомленным относительно его мыслей и речей. Мне показалось чрезвычайно важным поручение, возложенное на одного нашего камергера, к Блейхредеру. Меня уверяют, что в этом письме он просит этого еврея помочь Англии понизить курс русских денег». И дальше: «Что касается меня, то, будучи близок к английским военным агентам, я убежден, что Гладстон и его дрянь-коллеги не желают войны и постараются ее избежать во что бы то ни стало». Все это было во время афганского столкновения России с Англией. Наконец, от 20/V Вильгельм пишет Николаю Долгорукому: «Я читал секретное донесение из Портсмута, в котором сказано, что стоящие там на рейде новые броненосцы, образующие балтийскую английскую эскадру, готовы, кроме пушек, которые нового образца и заряжаются сзади, но не имеют еще замков, точно кавалерийский полк без лошадей».
Вот вам маленькие документы, показывающие, каким дипломатом был на самом деле молодой Вильгельм. Памятуя заветы деда, скверно понятые, этот юноша не только пишет Александру III в самых крепких выражениях о всех разногласиях с отцом и матерью, об их отношениях к России, об их политических планах, но занимается и самым настоящим шпионством. Передает то, что слышит от английского военного агента, то, что читает в попадающих к нему секретных докладах. Бисмарк этого, конечно, не знал, но, тем не менее, в своих воспоминаниях он резко осуждает Вильгельма за то, что тот был слепым русофилом в течение всей своей молодости.
Откуда это русофильство?
От крайней закоренелой реакционности Вильгельма, который еще молодым человеком с ненавистью встречал либеральные настроения своей матери.
Говорят дитя хоть и криво, но матери мило. Но вот мы имеем другой, чрезвычайно интересный, документ, который читателям мемуаров Вильгельма будет небесполезно прочесть. Я привожу его здесь почти целиком, так как он не очень доступен русской широкой публике. Это письмо матери Вильгельма, адресованное ею к ее подруге Генриетте Шрадер и опубликованное теперь в только что вышедшем сочинении Лишинской «Генриетта Шрадер, ее жизнь и переписка». Письмо относится не то к 91-му, не то к 92-му году и написано с полной откровенностью. Я привожу его здесь с небольшими пропусками того, что является уклоном от главной темы письма. Читатель приглашается принять во внимание это суждение матери Вильгельма при ухищрениях ее сына доказать, что он враждебной позиции по отношению к Англии не занимал.
«Вы пишете мне, что я должна быть рада и горда вследствие триумфального приема моего сына в Англии? (В мемуарах Вильгельма найдется описание этого триумфа.) Как я могу ему радоваться? Наоборот, глубокая тоска сжимает мое сердце, и я не могу побороть в себе горького чувства.
Я рада, что Англия и Германия ищут сближения, но я считала всегда такое явление натуральным. Сейчас приходится отнестись к нему, как к капризной, изменчивой вещи. Мой отец, позднее мой муж и все мои ближайшие друзья желали сотрудничества обоих народов для развития культурного широкого обмена идеями».
Как много вытекло бы отсюда для обеих стран, особенно для Германии. А вместо того культурные задачи отодвинуты сейчас в Германии на задний план. Все приносится в жертву внешней мощи. Проросло так много злых семян, и почва покрыта плевелами. Всюду шовинистическая народная ненависть, комическая смесь зависти по отношению к Англии, недоверия, страха и презрения. Во всех тональностях слышу я песню злобы по отношению, к Англии. В самом деле, что такое для Германии свобода, конституция, парламент, право индивидуальности, самоуправление, свобода торговли? Все эти вещи, с которыми надо бороться. А ведь именно ими стала велика и богата Англия. Считается, что немцам не позволительно и слышать о таких вещах.
«Как скорбно мне видеть своего сына плавающим исключительно в официальном фарватере и поэтому совершенно незнакомого с Англией. Да, его сейчас приветствует официальная Англия. Стараются забыть его горькие слова по отношению к стране, королю и королевской фамилии и т. д. Англия богатых, Англия больших гаваней, чудесного флота, двор и нынешние министры ему нравятся, но подлинная, внутренняя, серьезная Англия, ее значение, ее борьба, ее цели ему не знакомы. Впрочем, как и его собственная Германия в том, что есть лучшего в душе немецкого народа. То, что он видит испорчено в его глазах целиком влиянием бисмаркского правления.
Как желала бы я, чтобы путешествие открыло бы ему глаза, чтобы он понял, как много пробелов в его образовании, чтобы смягчились его предрассудки. Но, по-видимому, ему только кадят, и его самомнение растет все больше, а рассудок нет. Что же, кроме печали, может это мне доставить? Какими ничтожествами он окружен, и как легко препятствуют они правде проницать в его уши! Каприви (суждения о котором самого Вильгельма читатель найдет в мемуарах) прямой, совестливый, честный и превосходный человек, но мой сын почти не видится с ним. Оба же шефа его кабинета исключительно ограниченные люди. Они могут только поддакивать. В окружении моего сына нет ни одной главы такого калибра, чтобы она могла импонировать. Нет ни опоры, ни даже просто сапога, который жмет. Всякое возражение он испытывает, как нечто стесняющее: Я никого не терплю около меня.
Как ужасно слышать такие слова из уст тщеславного, чрезвычайно незрелого, капризного и неопытного молодого человека. Можно ли представить себе что-нибудь хуже? Между тем сказано: благородный дух привлекает таких же.
Есть ли хоть какое-нибудь высокое общество при дворе, которое углубляло бы, облагораживало и обучало бы его, человека, на которого возложена тяжелая задача править? Воззрения и чувства самодержца, прусского лейтенанта и прусского бурша. Разве этого достаточно, чтобы быть настоящим монархом?
А тот способ, которым он разделался с Бисмарком? Разве это счастливый, разве это героический поступок? Конечно, Бисмарк ввел злую и внутренне испорченную систему. Это было и нам известно, и мы считали необходимым отделаться от него, но разве это руководило в данном случае? Нет, просто желание освободиться от лично могущего и неприятно вмешивающегося во все дела министра. Дед и отец тоже часто страдали от заносчивости Бисмарка. Но Вильгельм I переносил его потому, что для него все было хорошо, что было консервативно и противолиберально, а также потому, что Бисмарк крайне импонировал этому необычайно ограниченному человеку. (Какая разница в суждениях о Вильгельме I его внука, который ни разу не называет его иначе, как великим.) А другой потому, что желал идти к улучшению положения в отечестве спокойным и осторожным путем и уже, конечно, в отношении к Бисмарку как историческому персонажу, всегда поступил бы осторожно и по-рыцарски».
В этом замечательном письме мы имеем, в сущности, подлинный портрет Вильгельма, сделанный рукою матери, и читателю будет нетрудно противопоставить его автопортрету Вильгельма.
Возвращаюсь к отношению Вильгельма к России. Надо отметить, что к Николаю II он относился иначе, чем к Александру. Он понял сразу всю глупость и всю бесхарактерность этого жалкого человека. Считая себя автократом и Николая тоже, он поддался иллюзии, что может просто руководить русской политикой, подчинив себе Николая.
Витте в своих воспоминаниях совершенно разрушает Вильгельмовские россказни о бескорыстной дружбе к Николаю. Во втором томе своих воспоминаний, вновь возвращаясь к договору в Бьерке, Витте пишет: «Вильгельм сумел подвести нашего государя и формально заключить за обоюдными подписями и скрепами бывших с ними высших сановников невозможный договор, ставящий царя и Россию в самое непристойное положение относительно Франции и имевший целью охранять Германию русской кровью». Витте очень гордился, что ему и Ламсдорфу удалось уговорить царя расторгнуть этот договор, и утверждает, что Вильгельм за это его, Витте, терпеть не мог, хотя льстил ему, когда считал, что Витте в силе, тем более что Витте сам носился тоже с довольно утопическим и несуразным планом мировой диктатуры триумвирата: России, Германии и Франции. Дальше, при заключении займа в 1905 году, Витте также с документами в руках доказывает, что Вильгельм изо всех сил стремится сорвать этот заем. А затем Германия и действительно отказалась помочь ему. Что поведение Вильгельма в русско-японской войне было двусмысленно, этого не скрывает и сам Вильгельм, ибо он пишет о том, как он уговаривал царя впутаться в Японскую авантюру и кончает: «Я старался во всяком случае использовать в интересах Германии и всей европейской культуры страх царя Николая II перед возрастающим японским могуществом».