Мы листали тяжёлые страницы с серыми прямоугольниками, вглядывались в неуловимо знакомые лица.
Это кто? Мама? удивлялся я, рассматривая смеющуюся девочку с длинной косой.
Похожа, Таня, щурясь, разглядывала снимок. А это дедушка.
Сестра ткнула пальцем в высокого старика с растрёпанной шевелюрой. Он стоял, насупившись, чуть в стороне от наших родителей. Маленькая Таня повисла на папиной руке, а пухлым младенцем на руках мамы, по-видимому, был я.
Я его только один раз видела, объяснила сестра. А ты его, наверное, вообще не помнишь.
Он что не может приехать? спросил я.
Не хочет, вздохнула Таня. Он очень папу не любит, обзывает его по всякому. Я слышала тогда, как они ругались.
Почему?
Потому что он не русский.
Подумаешь! У него что три руки или четыре глаза?
А если бы три руки, сестра пристально смотрела мне в лицо, то что?
Да ничего, наверное.
Я сразу подумал про соседа дядю Яшу. У него не было правой руки. Совсем, с самого рождения. Человеком же он от этого быть не перестал, всегда улыбался, никогда не ругался, а наоборот стоило только выйти во двор, как дядя Яша кричал: «Привет! Как жизнь молодая?» «Отлично!» кричал я в ответ и махал рукой.
Вот видишь, ничего, пробурчала Таня. А ему не нравится.
Потом мы читали книгу. Самую грустную книгу моего детства. Точнее читала сестра, а я лежал, закинув ноги на спинку кровати и слушал. Фамилия автора, Козлов, казалась мне отчего-то ужасно смешной. Таня злилась и била меня подушкой, приговаривая:
Нет здесь ничего смешного, козёл ни в чём не виноват, он хороший.
Я хохотал ещё громче и колотил по подушке кулаками. Потом лежал и плакал от неизлечимой тоски, которую подарил мне грустный автор со смешной фамилией.
Правда, мы будем всегда? повторил я написанные им слова.
Правда, улыбнулась Таня.
Навсегда-навсегда?
Конечно, она обняла меня, и я задремал.
Разбудил меня страшный грохот. Я открыл глаза и оказался в тесной каморке. Сверху, в нескольких сантиметрах от моего лица, нависал бывший потолок. Было темно, глаз выколи, нос и рот забила заполонившая тесное пространство пыль. Я решил, что началась война и заплакал.
Не бойся, Таня. Чуть слышно. Всё хорошо.
Я не мог успокоиться. Тогда начала нашёптывать истории про маленьких человечков, живущих в каждой квартире. Рассказывала бессвязно, теряя нить повествования, и я почти ничего не запомнил. Сестра говорила, казалось, целую вечность. Потом окликнула меня:
Генка, ты здесь? Давай тоже что-нибудь говори. Не молчи.
Я не знаю, что говорить.
Таня помолчала.
Маленький, внезапно прошептала она.
Что?
Маленький.
И тут я понял. Наша игра.
Маленький котёнок.
Маленький котёнок играет.
Маленький котёнок играет синим.
Маленький
Она замолчала.
Забыла? я испугался. Тишина. Тань, поговори со мной!
Ни звука. Я снова начал плакать, потом обессилел и задремал. Когда сверху раздался шум и чьи-то руки вытащили меня наружу, к обжигающему свету, я уже почти ничего не соображал. Я открыл глаза, посмотрел в сереющее зимнее небо и тут словно кто-то нажал на выключатель, и всё исчезло.
Глава 5
Человеческая память заботлива. Самое страшное она размывает, делая похожим на сон. Я почти не запомнил месяцев, проведённых в больнице и в детском доме. Не помню, кто и как сообщил о том, что родителей больше нет, что не существует даже нашего города, разрушенного до основания. Наверное, Таня.
Литосферные плиты, говорила она, сводя и разводя ладони, когда они сталкиваются, земля трясётся, и всё рушится.
Да, нет, не она. И не тогда. Про плиты сестра потом рассказывала. Мы сидели в сквере у вокзала. Весеннее солнце почти не грело, по дорожкам гулял пронизывающий ветер. Таня всё сводила и разводила свои руки, а я вдруг застыл, поражённо вглядываясь в её лицо. Только сейчас я заметил рыжие крапинки вокруг её глаз восемь слева и одиннадцать справа. Странное сочетание чёрные как смоль волосы, карие глаза и белоснежная кожа с веснушками. Ветер играл её волосами, открывая изящные уши с серёжками-шариками.
Так, вообще, бывает, объясняла она. В 1755 году в Португалии, вообще, сто тысяч человек погибли. Представляешь. А там эпицентр, вообще, в океане был.
Она что издевается? Какое ей дело до какой-то там Португалии? Сегодня я понимаю, что с её стороны это всего лишь защитная реакция. Другие пытаются забыть, стереть из памяти, а она наоборот хранит, анализирует, сравнивает, приуменьшая значимость произошедшего. Тогда я ничего не понял, только спросил:
Ты теперь всегда так говорить будешь?
Как так?
Вообще, так говорить, вообще, передразнил я.
Ладно, не буду.
Говори, как хочешь!
Мы теперь только вдвоём, да? спросил я.
Почти, вздохнула Таня, кивнув на заброшенный фонтан. Вокруг каменной чаши носился жёлтый клетчатый шарик с растрёпанной шевелюрой. Шарик звался тётей Мартой, передвигался на толстых, обтянутых коричневыми чулками, ногах и отличался удивительной рассеянностью.
Сама же время перепутала! покачала головой сестра. Бегает теперь, суетится. Чего волнуется? Всё равно раньше пришли.
Я перевёл взгляд на мелькавшую передо мной тётю. Никогда не думал, что человек может быть таким круглым. Мысли у меня потекли совсем не в ту сторону. Я размышлял, не носит ли она специальную одежду, чтобы добиться подобной формы. Я представил себе круглый каркас, скрытый под пальто, и засмеялся.
Можно подумать, что я был чёрствым и бездушным мальчиком, и смерть родителей не потрясла меня. Это не так. Я действительно почти не плакал. Если только в самом начале. Потом мной овладела застрявшая внутри апатия. Мне ничего не хотелось, я жил словно слепо выполняющий приказы раб. Мне говорили сесть, я садился. Просили встать я вставал. При этом в голову лезли разные странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.
Плохо, что ты не плачешь, твердила она. Если долго держать в себе, то в конце-концов взорвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёрная гадость.
Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:
Перестань! Ты похож на психа.
Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холодный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.
Замёрзла?
Нет, а ты?
Немножко.
Пойдём в вокзал, там теплей, предложила сестра. Попроси тётю.
Может ты?
Боишься?
Чуть-чуть.
Если всегда будешь бояться, то ничего в жизни не добьёшься. Забьёшься в угол и станешь трястись от страха. Так и умрёшь в этом углу от голода.
Почему от голода? не понял я.
Попросить побоишься или выйти не сможешь.
Опять издевается. Тётя тем временем остановилась, и начала судорожно рыться в сумке.
Давай быстрей! зашипела на ухо Таня.
Вздохнув, я подошёл к тёте и дёрнул её за рукав. Она посмотрела, не узнавая. Потом замерла, вспоминая, быстро-быстро заморгала и охнула, опустившись на холодный край фонтана.
Голова моя дурная! заверещала она, оглушая. Стая птиц, испугавшись, взметнулась вверх. Я вздрогнул.
Запамятовала, запамятовала совсем! тётя вцепилась мне в плечи, повертела, рассматривая, и с силой прижала к своей огромной груди. Задыхаясь, я вдыхал запах несвежей одежды, нафталина и приторно-сладкой туалетной воды.
Баклажанчик! не унималась она. Чистый баклажанчик! Синенький! Да что ж ты молчал-то! Замёрз ведь!
И подхватив меня на руки, понеслась к вокзалу.
«С ней не соскучишься», подумалось мне. И отчего-то стало вовсе не весело, а тоскливо.
Глава 6
Вокзал походил на католическую церковь. Я видел похожую в отцовских альбомах по искусству, которые он иногда разрешал полистать. Высокие, уходящие в никуда стены, витражные окна до потолка. Причудливо преломляясь, робкие лучи солнца рисовали на полу волшебные узоры в виде невиданных зверей и цветов. Зелёным цветом тянулись вверх изогнутые стебли, взрываясь на концах густо красными кровавыми шарами, пульсирующими словно живые человеческие сердца.