Верь мне, Мишель, друг, я спасу твою сестру и свою невесту любой ценой!
Распрощавшись с семьёй барона Бель Эра, фон Баркет поспешно пришёл на свою конюшню, оседлал мерина и помчался к монастырю святой Маргариты. В голове молодого человека вертелась одна-единственная фраза: «Я спасу её! Спасу любой ценой!»
Едва Ганц покинул дом будущих родственников, Анриетта де Сентон со свечой в руке поднялась в комнату сына.
Мишель, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? заботливо спросила женщина, присаживаясь на краешек постели и ставя огарок на прикроватный столик.
Плохо, матушка, хмуро признался юноша. Просто отвратительно.
Да что же это такое? протянув руку ко лбу сына, прошептала баронесса.
Но Мишель перехватил ладонь матери и, глядя ей в глаза, твёрдо произнёс:
Нет, не то. Мои физические страдания пустяк по сравнению с душевными, матушка. Я так корю себя, что не могу сесть верхом и помчаться спасать Ленитину вместе с Ганцем! Угораздило же меня уродиться таким немощным!
До боли сжав кулак, Мишель стукнул им по простыне. Мать поймала руку сына и погладила её:
Я знаю, мальчик мой, знаю, как тебе тяжело, когда Ленитины нет рядом и ты не слышишь её звонкий смех.
Надо спасти Ленитину. Надо её спасти, а я торчу тут, как пень!
Скажи мне, что у тебя сейчас болит? касаясь лба сына, спросила баронесса.
Меня всего ломает, матушка, признался Сентон. Все кости ноют. Кажется, начинается лихорадка
О, мальчик мой, прошептала женщина и обняла Мишеля. Я пошлю за доктором.
Матушка, горячо зашептал молодой человек, глядя в пустое пространство комнаты позади матери и не выпуская мадам де Бель Эр из своих объятий, матушка, помолитесь за меня Я не знаю, как мне дальше жить со своими недугами. Я так хочу помочь сестре, но не в силах даже на ноги встать! Это смертельная мука, и моя душа не выдержит такого испытания. А Вы мать! Ваше слово сильнее любого заклятья. Помолитесь обо мне, матушка
Я каждый день молюсь за тебя и Ленитину Богу, сынок, прошептала баронесса. Я верю, что всё наладится. Ганц сумеет вернуть нашу девочку, и мы скоро снова будем все вместе.
Надо спасти Ленитину, матушка, перебирая оборки на воротнике Анриетты де Сентон, монотонно повторил Мишель. Спасти любой ценой
Пока ждали доктора, у Мишеля начался жар. Молодой человек впал в беспамятство и снова погрузился в болезненный омут, который отнимал у него все силы: и душевные, и физические. Болезни с самого рождения, боль изо дня в день, страдания души и тела всё это настолько осточертело Мишелю и так его ослабило, что наследник барона готов был продать душу дьяволу, только чтобы снова ходить и стать, как все, здоровым.
«Если не судьба лучше смерть, чем такая жизнь», размышлял калека. Но сейчас, когда Ленитине грозила беда, он не мог себе позволить расслабиться. «Сначала они с Ганцем поженятся, а потом можно и умирать!» решил для себя в этот день Мишель. Очаровательная Ленитина всегда побуждала его бороться за здоровье, цепляясь за жизнь. Поэтому Сентон сходил с ума от одной мысли, что он может потерять сестру. От подобных дум молодого человека охватывало дикое желание соскочить с кровати, выбежать на улицу, сесть на горячего жеребца и как есть, в лёгкой рубахе и кюлотах[11] умчаться навстречу ветру.
Но ноги не подчинялись.
Жестокий и беспощадный жар, охвативший слабое тело Мишеля, становился всё сильнее и юноша уже не мог ему сопротивляться. Всю ночь его сильно лихорадило. Кровопускание и холодные компрессы не помогли. В бреду Сентон повторял лишь две фразы: «Спасти, спасти Ленитину Спасти любой ценой»
Мгла стояла непроницаемая. Холодный ветер рвал верхушки деревьев, обрывая жёлтые листья. Мелкий дождь назойливо стучал по крышам, изредка переходя в короткий, но сильный ливень.
Перед отъездом Ганц получил от барона де Бель Эра конверт, который теперь лежал за пазухой и отсчитывал удары молодого сердца. Горячий конь нёсся сквозь мокрую липкую стену к монастырю святой Маргариты, и ничто не могло его остановить.
Душа фон Баркета трепетала. Он был бледен и едва сдерживал свои эмоции в узде. Дико хотелось кричать, и за это молодой человек себя ненавидел. «Нельзя поддаваться панике, нельзя раскисать раньше времени! сам себе приказал немец и, крепче стиснув зубы, пришпорил мерина. Я верну её! Верну во что бы то ни стало!»
На развилке Ганц взял вправо, свернув с большой дороги на узкую лесную тропку, чтобы срезать путь. Да и дождя в лесу было значительно меньше кроны деревьев не пропускали водные потоки, хлынувшие на землю с небес, словно слёзы вдов, потерявших мужей в многолетней войне, опостылевшей всей Европе. До Серса оставалось совсем немного. Но не успел немец преодолеть и мили, как перед ним словно из-под земли появился всадник в тёмном плаще, несущийся прямо на фон Баркета. Жеребец незнакомца вздыбился и дико заржал. Ганцу пришлось остановиться.
Двое мужчин преградили друг другу путь.
Эй, сударь, уступите дорогу! рявкнул незнакомец из тьмы. Я очень спешу!
Я спешу не меньше Вашего! огрызнулся Ганц. И от моего промедления может зависеть жизнь одной девушки!
А от моего промедления зависят жизни сотен людей, еретик! процедил сквозь зубы всадник, уловив немецкий акцент в речи молодого человека, и пришпорил коня.
Ганцу ничего не оставалось, как потянуть своего мерина за поводья, заставив отступить в заросли. Холодные влажные ветки противно шлёпнули по лицу и залезли за воротник. Мокрые потоки дождевой воды мгновенно растеклись по телу, пробиваясь сквозь одежду. Фон Баркет почувствовал, что копыта животного заскользили по слизкой, скомканной у обочины земле, цепляясь друг за друга. Конь едва устоял. Раздалось жалобное ржание.
«Дьявол!» прорычал немец, пригибаясь к шее мерина, и злобно оглянулся на незнакомца, которого и след простыл.
Молодой человек, аккуратно работая коленями и поводьями, попытался заставить коня снова выйти на лесную тропку. Он нехотя подчинился, но приказа перейти на рысь всё равно ослушался. Фон Баркет понял, что мерин не хочет скакать в ту сторону, откуда примчался незнакомец, словно боится чего-то. Немцу потребовалось немало усилий, чтобы подчинить животное своей воле.
В результате природной упёртости, не желавший задержаться на пару секунд, чтобы уступить дорогу другому всаднику, фон Баркет потерял несколько драгоценных минут.
Во дворце епископа было тихо. В окно мерно барабанил дождь. В комнатах мирно потрескивали камины. Узкие стрельчатые окна кабинета, выложенные затейливыми витражами, были созданы для того, чтобы напоминать посетителям, куда они пришли. Дубовый стол, крепкий секретер с бумагами, за многие годы пропитавшимися запахом ладана, напольные канделябры, в которых коптили крохотные свечи, потрескивающие от каждого дуновения сквозняка, портрет Папы Урбана VIII и бархатные портьеры вот и всё убранство малинового кабинета, в котором епископ Сентонжский по своему обыкновению принимал посетителей. Другой разговор, что ножки для стола и стула в виде львиных голов с разинутыми пастями вырезал лучший итальянский мастер, каждое движение которого стоило целое состояние. И что канделябры оказались полностью литыми из золота, а не покрытыми золотой краской, знать кому-либо вовсе не обязательно. Даже рама для портрета Папы Римского, инкрустированная бриллиантами и рубинами, являлась уникальной работой еврейского мастера-ювелира лучшего во Франции. Всё убранство дворца, с виду скромное, на деле обошлось провинции в кругленькую сумму.
Епископ Сентонжский сидел в кресле с высокой спинкой, прикрыв глаза и отведя назад голову. Бело-фиолетовые одежды подчёркивали старость священнослужителя, оттеняя каждую морщинку на его лице. Седые коротко стриженые волосы едва выбивались из-под пилеолуса[12], не закрывая больших остроконечных ушей, которые очень плохо вязались с общим видом священника.