Кликаю на ссылку в новостях и нахожу видео с местного телеканала, загруженное только вчера. «Сейдж Зингер, слышен за кадром голос репортерши, испекла Иисусов Хлеб».
Что?
Сюжет снят любительской камерой на нем женщина с завязанными в хвост волосами старательно отворачивается от объектива. Я замечаю, что щека у нее испачкана мукой, после чего героиня репортажа скрывается из виду.
Она не такая, как я себе представлял. Когда в наш отдел звонят обычные граждане, это, как правило, говорит мне больше о них самих, чем о тех, кого они обвиняют. Эти люди жаждут разрешения какого-то конфликта, обижены, ищут внимания. Но чутье подсказывает мне: в случае с Сейдж Зингер все иначе.
Может, Джиневре удастся что-нибудь накопать. Если мисс Зингер смогла удивить меня один раз, вдруг последует и второй?
В моей машине, я уверен, стоит последний в мире проигрыватель для восьмитрековых кассет. Сидя в пробке на Кольцевой дороге, я слушаю группы Bread и Chicago. Мне нравится думать, что у всех вокруг в машинах восьмитрековые кассетники, что годы отмотались назад, в более простые времена. Понимаю, как это глупо, учитывая, насколько компактнее стал мир в результате развития технологий и как выиграл от этого в том числе и мой отдел. Но иметь восьмитрековый кассетник теперь не так уж странно, это ретро.
Размышляю об этом и о том, сообщить ли своей прекрасной незнакомке, какой я модный парень покупаю музыкальные записи на eBay вместо iTunes. В последний раз, когда я ходил на свидание (один коллега познакомил меня с кузиной своей жены), я весь обед говорил о деле Александраса Лилейкиса, так что бедная женщина сослалась на головную боль и уехала домой на метро без десерта. По правде сказать, говорун из меня никудышный. Я могу обсуждать детали геноцида в Дарфуре, но большинство американцев, вероятно, не смогут даже назвать страну, где это происходит. (Это Судан, к вашему сведению.) С другой стороны, разговоры о футболе мне недоступны, не смогу я попотчевать вас и сюжетом последнего прочитанного романа. Кто с кем встречается в Голливуде, я тоже не в курсе. Мне до этого нет дела. На свете есть столько вещей гораздо более важных.
Проверяю название ресторана в заметках в календаре пейджера и вхожу внутрь. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают «дорогую» еду закуски размером со шляпку гриба, около каждого блюда в меню написаны непроизносимые названия ингредиентов, что заставляет вас удивляться: кто только выдумывает все это? Молоки трески и пыльца дикого фенхеля, бычьи щечки, меренговая крупка и пепельный уксус.
Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в дальнем конце зала. Тут так темно, что я сомневаюсь, смогу ли определить, моя «подружка» вообще симпатичная или нет. Она уже сидит на месте, и, когда мои глаза привыкают к недостатку света, я замечаю, что, да, она вполне ничего себе, кроме волос. Они сильно взбиты спереди, будто она пыталась по-модному замаскировать следы энцефалита.
Вы, должно быть, Лео, с улыбкой говорит женщина. Я Ирен.
На ней много разных серебряных побрякушек, несколько застряли в ложбинке между грудей.
Бруклин? высказываю догадку я.
Нет. И-рен, повторяет она более медленно.
Я не о том Я имел в виду ваш акцент Вы из Бруклина?
Джерси, говорит она. Ньюарк.
Мировая столица угонщиков автомобилей. Вы знаете, что там крадут больше машин, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?
Ирен смеется. Ее смех звучит как дыхание с присвистом.
А моя мать беспокоится, что я живу в округе Принс-Джордж.
Подходит официант, чтобы протараторить, какие у них есть спецпредложения, и поинтересоваться, что мы будем пить. Я заказываю вино, о котором ничего не знаю. Мой выбор основан на том, что оно не самое дорогое в списке и не самое дешевое, чтобы самому не показаться дешевкой.
Это как-то странно, да? говорит Ирен и то ли подмигивает мне, то ли ей в глаз что-то попало. Наши родители знакомы?
Мне объяснили так: мастер педикюра, к которому ходит моя мать, дядя Ирен. Не то что бы мама и ее отец выросли в соседних домах.
Странно, соглашаюсь я.
Я переехала сюда по работе и пока никого здесь не знаю.
Это прекрасный город, автоматически произношу я, хотя сам в это не совсем верю.
Движение на улицах сумасшедшее, люди через день из-за чего-нибудь протестуют, так что вы быстро перестаете быть идеалистом и поддерживать общественные порывы к лучшему, когда вам нужно куда-нибудь поспеть вовремя, а все дороги перекрыты.
Кажется, мама говорила мне, но я не могу вспомнить, чем вы занимаетесь.
Я сертифицированный специалист по подгонке бюстгальтеров, отвечает Ирен. Работаю в «Нордстроме».
Сертифицированный, повторяю я, думая про себя: где, интересно, находится агентство, выдающее такие сертификаты? И ставят ли специалистам по лифчикам оценки: А, В, С, D и DD? Это, похоже, очень редкая работа.
Ее полные руки, со смехом произносит Ирен. Понимаете?
Хм Да.
Я сейчас занимаюсь подгонкой бюстгальтеров, чтобы закончить учебу и взяться за настоящее дело.
Маммографию? высказываю предположение я.
Нет, я хочу быть судебным репортером. В фильмах они всегда такие стильные. Она улыбается. Я знаю, чем вы занимаетесь. Мама рассказала мне. Вы как Хамфри Богарт.
Не совсем. Наш отдел не Касабланка, а просто бедный приемный сынишка Министерства юстиции. Мы не спасаем Париж. У нас даже кофемашины нет. (Ирен моргает.) Не берите в голову.
Сколько нацистов вы поймали?
Довольно сложно сказать. Мы выиграли дела в суде против ста семи нацистских преступников. Шестьдесят семь из них к настоящему моменту высланы из Штатов. Но это не шестьдесят семь из ста семи, потому что не все они были гражданами США, так что нужно быть осторожным с подсчетами. К несчастью, мало кто из тех, кого мы депортировали или передали другим странам, получил наказание, за что, я скажу, Европе должно быть стыдно. Троих обвиняемых судили в Германии, одного в Югославии и еще одного в СССР. Из них трое были признаны виновными, один оправдан, а у одного суд отложили по медицинским показаниям, и он умер до вынесения приговора. До того как был создан наш отдел, одну нацистскую преступницу отправили из США в Европу, там ее судили и посадили в тюрьму. Сейчас у нас идет пять процессов, ведется много расследований и У вас глаза стекленеют.
Нет, говорит Ирен. Просто я ношу контактные линзы. Правда. Она колеблется. Но ведь те люди, которых вы преследуете они же, наверное, все теперь глубокие старики?
Да.
Значит, они уже не могут так просто сбежать.
Это не преследование в буквальном смысле, объясняю я. И они совершали ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.
Да, но это было так давно.
И тем не менее не утратило важности.
Это потому, что вы еврей?
Нацисты уничтожали не только евреев. Они убивали цыган, славян, гомосексуалистов, коммунистов, умственно и физически неполноценных. Все должны быть заинтересованы в том, чем занимается мой отдел. Потому что в противном случае какой сигнал подаст Америка тем, кто совершает геноцид? Что это спишется им со счетов, когда пройдет достаточно долгий срок? Они могут прятаться за нашими границами, и никто им даже по рукам не даст? Мы каждый год депортируем тысячи мигрантов, единственное преступление которых состоит в том, что они просрочили визы или приехали без правильно оформленных документов, а людям, участвовавшим в преступлениях против человечности, позволим остаться? И мирно умереть здесь? И быть похороненными на американской земле?
Я не замечаю, как разгорячился, пока сидящий за соседним столом мужчина не начинает аплодировать размеренно и громко. Еще несколько человек в зале присоединяются к нему. Испугавшись до смерти, я съеживаюсь на стуле, пытаясь стать невидимкой.