Новый, чужой, утопический, вымороченный город, на большой кровью захваченной земле, со страстной, длящейся, но и привычной, как бы выученной неприязнью говорил тот из них, которого они с чуть снисходительной нежностью звали Сережей, и продолжал: Нарисованный на карте нелюбящей равнодушной рукой. Нет хуже русских, чем те, что мечтают быть голландцами.
Да нет же, ответил ему бородатый Алексей Викторович, чуть его старше; ответил, едва ли не морщась от только что услышанной знакомой, многословной и, как ему казалось, навязчиво поверхностной риторики. Конечно же нет. Петербург выстроен в центре нашего севера, на нашей собственной изначальной, чуть забытой земле, ненадолго у нас украденной во время той давней гражданской войны семнадцатого века. Только нам всем не только об этом, нам, наверное, еще много о чем предстоит вспомнить.
Новая Ладога? мысленно соглашаясь, но и чуть насмешливо переспросил третий; его звали Андрей.
Алексей Викторович кивнул.
И первый из русских городов, добавил он.
Ладога не была славянским городом, упрямо пробормотал Сережа и осторожным, но и чуть агрессивным взглядом поискал поддержки у собеседников.
Безбородый Саша молча развел руками, потер щеки, потом шапку.
Это еще здесь при чем? спросил он, чуть подумав. Прошлое темно, и не только из-за нашего незнания. Толпы уголовников, убивающих, режущих, грабящих, насилующих. Замки их, дружины княжеские, орды; все одна сволочь. Да и будущее, наверное, не фонтан.
А, обиженно ответил ему Сергей. Что мы тебе, славяне.
Андрей коротко посмотрел на него, на этот раз с изумлением, и неожиданная горечь как бы совсем чужой статичной картинкой увиденного будущего на секунду вспыхнула в его взгляде. От неловкости все замолчали.
Ты бы постыдился, после короткой паузы сказал Сереже Валера. Позорище. И вообще развели тут схоластику от науки. Окно из Европы, сердце севера, мы славяне; не слышали бы мои замерзшие уши.
Остановился, потом продолжил:
Потому что надо работать. А мы бездельники, и все. Как только перестаем быть учеными, так и становимся болтунами. Нам просто не хватило времени. Покопать бы там еще. Рядом же она, тайна. Знаете об этом, поэтому и собачитесь, поэтому и землю делите. Доделитесь. Делите между собой, а доделят чужие. Чужие свои и чужие чужие. Будете потом локти кусать. Если ума хватит.
Андрей кивнул, то ли с согласием, то ли для того, чтобы прервать спор, все больше казавшийся ему отвратительным.
Простите, ребята, сказал Сергей, подумав, но и как-то нехотя. Занесло меня куда-то не туда.
« 3 »
Снег все еще шел, шел по всей бесконечной лесной перерезанной реками равнине, от Балтийского моря до Уральских гор, вдоль широких рек, текущих на юг; эти реки собирались в великую реку, и на далеком юге было так тепло, что снег таял, таял еще падая, и стекал в дальнее невидимое море. Они смотрели на кружащийся падающий снег сквозь двойные рамы, сквозь стекла, покрытые тонкой, почти прозрачной изморозью, густеющей по оконным углам. Арина сидела на широком подоконнике, полуспиной к окну, изогнувшись, заглядывая в светлое серое небо, оборачиваясь назад в комнату, а ее брат стоял рядом, прижав колени к батарее парового отопления, почти касаясь лицом стекла, погрузившись взглядом в широкий открытый прямоугольник двора, высокое каре новостроек, ряды деревьев внизу под ногами.
Когда вернется папа? спросили они тогда бабушку, и Арина, как во сне, потом много лет, раз за разом, вспоминала ее посветлевшее лицо.
Уже скоро, ответила бабушка неожиданно строго. Но вы не должны спрашивать об этом каждый час. А завтра мы еще поедем на дачу.
Почему он вообще уехал? продолжала настаивать Арина. Разве нам плохо здесь вместе?
Потому что человек не хомяк и он не может жить в клетке или в норе, ответила бабушка, а брат повернулся к ней лицом и спиной к окну. И потому, продолжала бабушка, что человек жив делом, которое делает, и не может жить без него.
Но ведь он мог бы делать свое дело дома, рассудительно ответил брат, и Арине показалось, что он прав.
А еще, наверное, добавила бабушка, немного подумав и вдруг как-то неловко и устало улыбнувшись, потому, что вы тоже здесь родились и уже знаете, как весной трещит лед и уплывает в холодное море. Еще немного и вы тоже станете чувствовать за собой землю, у которой нет края, и будете знать, что человек жив своим делом и дорогой.
Мы тоже будем уезжать и возвращаться? чуть удивленно спросила Арина, безо всякой причины мысленно переходя на сторону бабушки.
Возможно, ответила бабушка. А может быть, и нет. Но вы всегда будете знать, что живете между морем и дорогой. Человек не может жить клеткой, едой и размножением в клетке.
А хомяк? спросил брат. Хомяк точно может? Почему мама не хочет купить нам хомяка?
Как так получается, что рождаются на севере? спросила Арина. Я могла бы родиться иначе?
Так по-русски не говорят, сказала бабушка. Хотя да, конечно. Я, как ты говоришь, родилась иначе. Наверное, в чем-то мы можем выбирать. Хотя вы, скорее всего, уже не сможете выбрать.
А папа? спросила Арина. Папа сделал, он сделал свое дело? Ради которого поехал по этой дороге? Там за окном, за снегом, ты там была?
Бабушка снова посмотрела на нее, поначалу молча.
Думаю, что да, ответила она. Хотя, наверное, не совсем. Когда он звонил, то сказал, что они нашли нечто удивительное. Я спросила что, а он засмеялся.
Что же это было? спросил брат.
Бабушка снова промолчала и неожиданно включила радио. По радио говорил голос жесткий, отчетливый, неприятный; но он говорил так, как говорили у них, ясно, проговаривая каждую букву, вычерчивая каждое «ч», как будто говорил и не с людьми вовсе, а с самим временем, которому нет дела до мелких человеческих слабостей, говорил не так светло, чуть напевно и чуть суматошно, как добрые московские бабушки, и совсем уж не так, горланя, цокая и крича, как говорили на платформах торговки яблоками по дороге на ту самую дальнюю, лишь однажды и бывшую, дачу на берегу теплого моря. И все же голос говорил непонятно, как бы эхом повторяя странные, захватывающие, пугающие слова: Луанг-Прабанг, Вьентьян, Сайгон.
Что это такое, луан про бан? спросил брат.
Это далеко, ответила бабушка. Там не так давно была война и людям было очень плохо. На них падали бомбы, как когда-то на нас, по квадратам, а еще их сжигали в лесах. Их леса называются джунглями.
Как в «Маугли»? удивилась Арина.
Тогда почему нам про них рассказывают? снова спросил брат. Это же страшно.
Арина внимательно посмотрела на бабушку.
Потому что мы тоже должны знать, когда другим людям плохо, ответила та. Потому что помнить об этом это то, что делает нас людьми. И еще потому, что, если бы они не устояли, скорее всего война снова пришла бы к нам.
На них тоже напали немцы? И на Маугли? Брату неожиданно показалось, что все стало ясным, прозрачным почти до боли. И они снова убивают евреев?
Бабушка покачала головой.
Тогда наша дорога туда? спросила Арина. И там тоже идет снег?
Нет, ответила бабушка, снова задумавшись, как-то беспричинно отвлекшись. Наверное, там никогда не бывает снега.
Скрипнула дверь; вошла мама.
Выключите это немедленно, сказала она. И так голова болит, а тут еще эта бредятина. Что там еще? О чем вы говорили?
Когда папа приедет, полувопросительно-полуутвердительно ответил брат.
«Он почти всегда так делает, подумала Арина, он ее боится. А я не боюсь».
О дороге, о снеге, о севере, ответила она отчетливо, посмотрев маме в глаза, стараясь подражать ясному голосу радио. О хомяках, о змеях, о джунглях, о луан пробане.
Восхитительно, сказала мама, бросив на бабушку взгляд, полный сердитости, без слов, Таким взглядом она смотрела на Арину, когда та клала локти на стол или когда, не разуваясь, вбегала в комнату, оставляя за собой почти невидимую полоску следов. Значит, у нас тут политинформация. Я просто счастлива за моих детей. Именно для этого я их и рожала. Если останешься до вечера, можем вместе включить «Голос». Может, для разнообразия, узнаешь хоть слово правды. Хотя бы из общего любопытства. Пока нас всех еще не посадили в дурку.