. .
Дома я все рассказал маме. Она, как я и ожидал, выслушала меня очень ласково и долго вглядывалась в портретик.
Знаешь что, Кира, сказала она, я боюсь, что ты потеряешь свой медальон. А ведь жалко было бы, правда?
Жалко, уныло согласился я.
Хочешь, я его спрячу?
Спрячь. Только можно мне его поносить до вечера?
Мама, конечно, согласилась.
Вечером в постели я еще раз говорил с ней о Вале.
Она придет к нам, мама, и будет с нами жить. Она обещала. Ты рада? закончил я свой рассказ.
Да, милый, я буду рада.
Прощаясь со мной, она сняла с меня медальон и опустила в свою шкатулку. Я до сих пор вижу ее жест: сначала скрылся кружочек с камешком, двойной змейкой легла цепочка
Когда ты захочешь на него посмотреть, ты мне скажешь, проговорила мама, целуя меня.
А у меня давно уже капали на подушку слезы.
Сюрприз
В доме было тихо. Мама с Женей легли спать, сестры готовились к экзаменам.
Побродив по пустым комнатам, переглядев в сотый раз на стенах все картины, перелистав в гостиной все альбомы, я только что поудобнее расположился с книгой в своем любимом мягком кресле, как послышался голос нашей горничной:
Кирилл Сергеевич! А Кирилл Сергеевич!
Что такое? лениво отозвался я. (Наверное, опять тарелку разбила и боится сказать.)
Барин, миленький, я сейчас на минутку отлучусь из дому. Не можете ли вы открыть дверь, когда позвонят? торопливо шептала Маша. Только скажите, что никого дома нет.
Я сразу согласился. Очень весело открывать дверь!
Я бросил книгу, влез на подоконник и стал следить за прохожими. Вот идет какая-то дама с мальчиком. Какой славный мальчик! Дай Бог, чтобы к нам! Проходят под нашими окнами. Я стучу по стеклу. Мальчик поднимает голову, дама смеется и грозит пальцем. Нет, мимо. Вот студент. Куда он так спешит? Двое мастеровых, баба в платке, какой-то господин с тросточкой Столько людей, и все не к нам!
Сосчитаю до ста, думаю я, наверное, за это время кто-нибудь позвонит!
Считаю возможно скорее, отстукивая пальцем по стеклу.
Господи, уже семьдесят, и все никого! Дело идет к девяноста счет постепенно замедляется. Восемьдесят девять
Проехал пустой извозчик.
Девяносто девяносто один, нарочно растягиваю слова, девяносто два, девяносто три, девяносто че-ты-ре, какая скука, девяносто пять.
Когда Маша дома, все время звонят, в кои-то веки открываю я и никого!
Девяносто шесть Девяносто семь
Пальцы совсем прилипают к стеклу.
Девяносто восемь
Тут мне начинает казаться, что я с пятидесяти перескочил прямо на семьдесят. Приходится начинать с середины.
Идут, идут, и зачем все идут? Высунуться разве в форточку и крикнуть что-нибудь городовому?
Пятьдесят три.
Тут мое внимание привлек выезжавший из-за угла экипаж. Толстый кучер крепко натянул вожжи. Лошади в серых яблоках быстро несутся по переулку. В экипаже какой-то господин, с ним двое мальчиков. Да это дядя Володя! Сейчас будет звонок.
Я быстро спрыгиваю с подоконника и бегу в переднюю. Звонят. Сердце бьется быстрее.
Дядя Володя, какой он важный! Статный, высокий, седой! У нас дома говорят, что у него греческий профиль. Почему греческий? Я знаю одного грека из фруктовой лавочки. Нос у него крючковатый, глаза черные
Эта фрукта перваго сорт, говорит он.
Дядя Володя не такой: у него прямой нос и серые глаза.
Все это быстро проносилось у меня в голове, пока дядя и двоюродные братья-гимназисты, глядевшие на меня свысока, снимали пальто и оправлялись перед зеркалом.
Только в столовой я вспомнил о Машином наставлении. Но было поздно: дядя Володя уже сидел у стола, мальчики рассматривали обои.
Ну, Кира, где же мама? начал дядя Володя.
Она за покупками уехала на Кузнецкий, храбро глядя ему в глаза, ответил я.
А сестры дома?
Нет, они тоже уехали.
Bcе? Куда же?
В Пассаж.
Гм Дядя Володя побарабанил пальцами по столу. А папа дома?
И папа тоже уехал
В Пассаж? докончил дядя.
Я не знаю, куда он уехал! с отчаянием воскликнул я.
Мальчики переглядывались, дядя барабанил пальцами.
Женя-то по крайней мере дома?
И Жени нет, никого нет!
Вдруг из маминой спальни раздался громкий зевок. Я так и замер от ужаса.
Это кто же зевает? спросил дядя.
Я, не отвечая, летел к сестрам в комнату.
Дядя Володя там сидит! Я сказал, что никого дома нет! шепчу я, открывая дверь.
Дверь с шумом захлопывается. Я стою на середине залы красный, готовый расплакаться от смущения.
А это кто? дядя указывает на беспощадную дверь.
Там Там Женя мне сюрприз готовит! упавшим голосом отвечаю я.
В эту минуту на пороге маминой спальни показывается Женя! Только что вставший, заспанный, сладко зевающий Женя.
Где же твой сюрприз? иронически улыбается дядя.
Женя удивленно трет глаза:
Я с мамой спал!
И теперь при каждой встрече со мной дядя неизменно спрашивает: «Ну, а как твой сюрприз?»
В Пассаже
Для меня навсегда осталось загадкой, почему у всех немецких бонн непременно есть жених и этот жених непременно Карл.
Они могут различаться друг от друга цветом лица (вернее, оттенком румянца бледных Fräulein не бывает), прической, манерой наказывать и прощать, но у каждой из них на комоде мы неизбежно найдем фотографическую карточку с надписью: «Моей горячо любимой Доротее Эльзе Сусанне от ее верного Карла».
У этого Карла высоко поднятая голова, закрученные усы, широкие плечи и выдвинутая грудь с двумя дугами блестящих пуговиц.
Такой Карл красовался на комоде и у нашей Fräulein, и о нем рассказывала она в тот день на прогулке Лене. Этот рассказ мы, дети, знали уже давно, с первого дня ее приезда.
У ее Карла были голубые глаза, веселый характер и цитра, на которой он играл три вещи: «О, Tannenbaum, о, Tannenbaum», «Die Wacht am Rhein» и «Kommts Vöglein geflogen»[7] Кроме того, он хорошо танцевал и пел на вечерах «Schnadahüpfeln». Этого слова я, даже после старательных разъяснений Fräulein, никак не мог понять. Мне эти «Schnadahüpfeln»[8] представлялись в виде маленьких прыгающих насекомых с очень длинными ногами. В конце концов я так и решил, что он, несмотря на свои двадцать три года и усы, пел именно о них.
В тот день незадолго до прогулки Fräulein получила от него письмо и с новым жаром рассказывала о нем Лене.
Он недавно катался на лодке в Тиргартене со своей тетей. О, он прекрасно гребет! Если бы вы только видели, Ленхен, как он красив на воде! Взмахнет один раз веслами, и лодка уже на середине озера! Дома вы сама прочтете его письмо. Недавно он был приглашен в крестные отцы к своему товарищу и дал своей крестнице мое имя Сусанна. После крестин он с ней фотографировался, я скоро получу эту карточку. Как вы думаете, Ленхен, в какую рамку ее лучше вставить?
Я думаю, в золотую? нерешительно сказала Лена.
О, нет, Gott bewahr! Он ведь сам золотой, я хочу сказать блондин. Я думаю, к его волосам лучше всего пойдет голубая рамка небесного цвета.
А по-моему, малиновая, вставил я свое слово.
Ты еще слишком молод, чтобы судить об этом, строго сказала Fräulein и, обернувшись к Лене, продолжала свой рассказ.
В Пассаже было пестро и людно. У витрин стояли нарядные дамы; то и дело открывались и закрывались двери магазинов, впуская и выпуская покупателей. Сквозь стеклянную крышу синело осеннее небо.
Взглянув наверх, я вспомнил небесно-голубую рамку, свой совет и последовавшую за ним фразу Fräulein.
Мне семь лет, и я слишком молод! Но если я слишком молод, зачем мне слушать о Карле? В Пассаже столько вещей более привлекательных и подходящих для моих семи лет. Например, кондитерская, где такие красивые пирожные, или игрушечный магазин, или
Я оглянулся: Fräulein, увлеченная разговором, очевидно, не думала обо мне; Лена, хотя и не увлеченная, тоже не смотрела в мою сторону.
Дойдя до угла, я быстро свернул в боковой ряд и бегом пустился вперед. Моей ближайшей целью было разыскать большого белого медведя с тарелкой в лапах у двери мехового магазина. Из-за него, собственно, я и упросил Fräulein пойти в Пассаж. В одной немецкой книге я прочел его историю. Детство и молодость его прошли в ледяном дворце на берегу океана. Там он был королем над всеми медведями. Утром он пил рыбий жир, конечно, не такой противный, как мой; после обеда ему подавали на серебряном блюде целую гору мороженого. По окончании утреннего завтрака он шел в тронный зал, усеянный бриллиантами, и судил всех других медведей. Вечера его проходили частью в катании на санях, частью в танцах, медведи отлично танцуют на льду. Все стены его дворца были увешаны ледяными лампочками, в середине которых пышным цветком горело голубое пламя. При первом взмахе королевской лапы музыканты брались за трубы, и бал начинался. Не знаю, можно ли назвать балом, когда танцует один? Потому что он танцевал один королева в это время укладывала своих медвежат спать. И вот однажды ночью пришли во дворец какие-то страшные враги, увезли королеву с детьми в зверинец, а его приставили в Пассаж сторожить меховой магазин.