Мишель Ревалью осушил свою кружку пиво и печально сказал:
Итак, это последний вечер, мосье. Всегда грустно последний вечер.
Вышло не так, как мы предполагали, ответил Чейн. Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь в Шамони, и взгляд его невольно устремился в сторону кладбища, где его друг лежал среди других англичан, погибших в Альпах.
Мишель задумчиво кивнул.
Никакая дружба не сравнится с той, что началась среди снегов. Но знаете, мосье, что я скажу вам? Друга вашего нечего жалеть: он был молод. Он не знал ни страданий, ни болезни, и он умер сразу. Он даже не пошевелился в снегу.
Это, конечно, верно сказал Чейн. Он окликнул лакея. Раз это последний вечер, Мишель, сказал он с улыбкой, выпьем еще бутылку пива.
Он откинулся на стуле и снова замолчал, наблюдая за людной улицей и мерцающими огнями. В маленьком сквере какой-то певец отчетливо, приятным голосом пел жалобную мелодию. Мишель перегнулся через стол и заговорил с видом человека, много знающего, тоном предостережения:
Мосье! Самые счастливые воспоминания могут быть очень горькими, если не с кем разделить их. В этом все, мосье! Если не с кем разделить их!
Потом его захватила техническая сторона планов Чейна.
Перевал Долан? Вам придется выйти очень рано из Лоньянского шале. Вы, конечно, должны там завтра ночевать. Выходить надо в полночь, а то и раньше. В этом году мало снега. Ледяной склон перед самым перевалом также потребует много времени.
Пока Мишель говорил, как бы предчувствуя затруднения и обдумывая, как их преодолеть, глаза его загорелись, и лицо его помолодело.
Хотел бы я, чтобы и вы шли со мной, Мишель, сказал Чейн, улыбаясь. Оживление на лице Мишеля вдруг исчезло. Он снова стал грустным, усталым человеком.
Увы, мосье, сказал он. Я перешел через свой последний перевал. Я поднялся на свою последнюю гору.
Вы, Мишель?! воскликнул Чейн.
Да, мосье. Я! ответил спокойно Мишель. Я состарился. Глаза у меня болят в горах, ноги горят, я годен только на то, чтобы водить мулов на Монтанвер и провожать туристов на Ледяное море.
Чейн поглядел на Мишеля Ревалью. Он подумал о жизни проводника, об его интересах, энергии, достижениях. Мишелем Ревалью был покорен не один из этик пиков, поднимающихся там, слева, к небу. И как он любил их. Сколько он проявил находчивости и бодрости. Чейну стало грустно. Он молча глядел на проводника.
Да, немножко грустно, сказал Ревалью. Но я думаю, что к концу жизнь всегда немного грустна, если только не имеешь любимого спутника, с которым можно делить воспоминания.
Чейн задумался. Грустная мелодия все еще звучала, то опускаясь, то поднимаясь поверх говора прохожих. Чейн думал о том, каким языком эта мелодия говорит его старому проводнику. Он поглядел на усталое печальное лицо, и сердце его заболело. В конце концов, Латтери нечего было жалеть, это правда. И он сам был молод. Придут другие лета, другие друзья, действительно непоправимо только то, что испытывал человек, сидевший по ту сторону стола: тревога одинокой старости.
Вы не были женаты, Мишель? спросил он.
Нет. Было время, когда я хотел жениться, ответил проводник. Но, может быть, и лучше, что я этого не достиг. Она была очень требовательна, ей нужно было бы много денег, а проводники бедный народ, мосье, не то, что ваши профессиональные игроки в крикет! прибавил он со смехом.
Потом он повернулся к массивной стене гор. Здесь и там стройная скалистая вершина поднимала к звездам свой перст; местами ледники мерцали, как белый туман в складках гор, но для Мишеля Ревалью вся горная цепь расстилалась, как выпуклая карта со всеми своими обрывами, пиками и снежными куполами, от пика Аржантьер на востоке до вершин Монблана на западе. Мысленно он переходил от горы к горе, и каждая из них, величественная и прекрасная, была для него живым другом. Он припоминал дни, когда они его призывали дни слепящих снежных бурь и едких ветров, застигавших его на заледеневшей поверхности скал. Он вспоминал ту острую радость, которую испытывал, поднявшись первым из всех людей на узкую площадку какой-нибудь новой вершины Мишель поднял свой стакан.
«Прощайте, горы, надолго прощайте», сказал он, и голос его сорвался. Потом он вдруг повернулся к Чейну, глаза его были полны слез, он начал говорить быстрым страстным шепотом, в то время как жилы вздувались у него на лбу.
Мосье, я говорил вам, что вашего друга нечего особенно жалеть. Я скажу вам больше. Все эти недели я завидую тому проводнику, которого мы принесли вместе с ним с ледника Нантильон. Хотя он и бился ногами в снегу перед смертью. Все-таки это лучше, чем водить мулов на Монтанвер.
Мне очень жаль, сказал Чейн.
Когда эти слова прозвучали, Мишель вдруг замолчал, поглядел со странным выражением в глазах на своего спутника, и легкая улыбка появилась у него на губах.
«Мне очень жаль»? повторил он. Это те самые слова, которые сказала вам на лестнице отеля молодая девушка. Говорили вы с ней, мосье? Благодарили вы ее?
Нет, сказал Чейн, голос его звучал равнодушно. Женщины до сих пор не играли большой роли в его жизни. Они ему легко нравились, но не волновали его. Он разговаривал с ними мимоходом и, расставшись, забывал их.
Его равнодушие заставило Мишеля отчетливо повторить то предостереженье, которое он высказывал дважды. Он перегнулся через стол, серьезно вглядываясь в лицо своего спутника.
Остерегайтесь, мосье, сказал он. Вы сегодня вечером одиноки, очень одиноки. Берегитесь, чтобы ваша старость не была таким же одиноким вечером, затянувшимся на много лет. Берегитесь, чтобы, когда настанет ваш черед, и вам тоже придется сказать «прости» он показал рукой на горы, чтобы у вас было с кем делить воспоминания. Видите, мосье, я вернусь вечером домой, я выйду из Шамони, пройду через поле, дойду до Ле Пра Кондюи и до своего домика. Я открою дверь. Внутри все темно. Я зажгу свою лампу и сяду один за стол. Поверьте мудрости старика, мосье! Когда все кончено, и вы возвращаетесь домой, позаботьтесь о том, чтобы в комнате была зажженная лампа и чтобы комната не была пуста. Имейте, с кем делить воспоминания, когда жизнь будет в одних воспоминаниях.
Он встал и протянул ему руку. Когда Чейн пожал ее, проводник заговорил снова, и голос его дрогнул.
Мосье, вы были мне хорошим патроном, сказал он с достоинством. И я отплачиваю вам, как могу. Я говорил с вами от всего сердца. Вы больше не вернетесь в Шамони, и мы больше не встретимся.
Благодарю вас, сказал Чейн, мы много хороших дней провели вместе, Мишель. Я поднимался с вами на свою первую гору.
Да, на Южный пик. Я хорошо это помню!
Мишель Ревалью встал и медленно вышел. Чейн остался сидеть, между тем как улица пустела, и музыканты в сквере отдыхали после своего выступления.
Мишель Ревалью между тем прошел к гостинице, в которой остановился Чейн, и увидел у двери проводника, который разговаривал с молодой девушкой. Это была та самая, которая сказала: «Мне так жаль». Когда Мишель подошел, она узнала его. Она что-то сказала проводнику, и тот представил его Сильвии Тезигер.
Он совершил немало первых восхождений в цепи Монблана.
Я знаю. Я читала об этом, сказала она с улыбкой восхищения и протянула ему руку.
Читали? воскликнул Мишель. В тоне его звучало столько же радости, сколько удивления. Жизнь даже и в старости давала ему некоторые сенсации.
Да, конечно. Я очень рада вас встретить, Мишель. Я завидовала, что вы жили в те времена, когда эти горы были неизведанными.
Ревалью забыл про мулов на Монтанвере и туристов на Ледяном Море. Он оживился. Девушка смотрела на него с откровенной завистью.
Да, это были большие дни, мадмуазель, сказал он с гордостью в голосе. Но когда любишь горы, то при первом и при сотовом восхождении чувствуешь ту же радость, ощущая шероховатую скалу под пальцами или слыша, как снег скрипит под ногами. Может быть, и сама мадмуазель со временем