Максим Касмалинский
Иван Бровкин-внук
Кулундинская степь в южной Сибири часть той самой Великой Степи. Древняя земля. До сих пор при вспашке полей можно найти наконечник копья, осколок бронзовой утвари, скифский меч акинак. Только меньше стало хлебопашцев, поредели наши деревни.
Обычное село в начале весны. Грязные сугробы на крышах и дорогах. Недостроенная церковь на пригорке, в низине растущее кладбище. Трехцветный флаг над крыльцом сельсовета выцвел до прозрачности немудрено за три десятка лет.
«Как здесь можно жить? усмехнется рафинированный горожанин, нет этого, не было никогда того-то, как?!». Ничего, живут. Деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике. Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится, да улетит в безразличную степь или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так.
Пасмурное небо падает на горизонт. В утренний апрельский воздух влетает пар дыхания. Берцы крошат подмороженную грязь. По полевой дороге идет Иван. Ему на вид двадцать лет, белесый чубчик торчит из-под вязаной шапки, руки он держит в карманах бушлата, украшенного шевронами, аксельбантами и прочей армейской атрибутикой. Видно, что дембель недавно пришедший из армии. Это упоительный момент в жизни деревенского парня, когда со службы уже вернулся, а на работу еще не устроился.
В степи местами лежит подтаявший почерневший снег, кое-где топорщится сухая прошлогодняя трава. Пьяный со вчерашнего Иван идет неуверенным шагом.
На обочине дороги деревянная табличка с надписью «Россия». Местная шутка так обозначить формальную российско-казахстанскую границу. С другой стороны таблички Иван читает надпись «Казахстан».
Он проходит мимо, но через несколько метров останавливается, размышляет, трусцой возвращается, выдергивает табличку из земли и бегом относит ее на некоторое расстояние назад. С размаха втыкает ее в землю, как бы перенеся границу, ногой резко прочерчивает по дороге линию и с довольным видом не спеша продолжает путь.
Край наш, произносит Иван в никуда. Достает из кармана горстку окурков, выбирает один. Затягивается. В несколько затяжек выкуривает и щелчком отправляет бычок за границу, в Казахстан.
Воображение рисует митинг. Непременно несанкционированный (что это значит, Иван не знает, но, видимо, штука крутая), народ с разноцветными флагами ждет и внимает. Край Алтайский наш, заявляет Иван с трибуны. Растворяется в триумфе. «Бровкин, Бровкин», скандируют люди, а вождь собирает культ собственной личности и летит на брезгливое поле.
Иван выходит на пустынную асфальтированную дорогу, поворачивает налево, идет мимо дорожного знака, на котором белым по синему написано: «Целинный». Отсюда село видится довольно большим, хотя и нет многоэтажек, зато высятся вышка сотовой связи и колокольня скромного храма, где окна заколочены досками. А вокруг только спящая весенняя степь.
****
Иван идет по селу. Широкая улица, грустные избушки, окруженные штакетником, перемежаются с относительно новыми домами, защищенными высокими заборами.
Дом на двух хозяев, два крыльца с противоположных сторон, высокие двустворчатые ворота распахнуты настежь.
Иван осторожно входит во двор, оглядывается, видит приоткрытую дверь в сарай, направляется туда и зовет:
Николай Францевич!
Внутри слышен неразборчивый говор. Иван открывает дверь настежь.
Здрасть, с праздником, говорит Иван. С прошедшим вас Христос Воскресом!
В сарае стоит пожилой мужчина в ватнике и шапке-формовке (такие носили давным-давно) на лице его очки с толстыми линзами, на ногах валенки, вдетые в огромные калоши. Николай Францевич держит штыковую лопату, как винтовку в бою и грозно говорит:
Не надо мне боле твоих разговоров.
Иван делает шаг назад и лопочет:
Пасха же была ну с неделю назад
Здравствуй, Бровкин, говорит Николай Францевич. А потом берет с полки планшет и, глядя в него поясняет:
Бровкин Иван, Сергея покойного сын. Помнишь его?
Николай Францевич поворачивает планшет на Ивана. Там на мониторе человек, очень похожий на Николая Францевича.
Бровкин Иван. Конечно, помню.
Иван поклонился.
Здрасте, Владимир Францевич!
Какой он тебе «Владимир»? ворчит Николай Францевич. Он теперь у нас «Вольдемар». Дойчланд, дойчланд, убер, забер.
Коль, ты подумай, все-таки. Пока. У нас ночь. Нине поклон, говорит планшет.
Ауфвидерзейн! прощается Николай Францевич, сует планшет в рукав, застегивает ватник. Вот, немчура-то! Нет, ты скажи, уговаривает меня тоже ехать на историческую родину. Говорит, поможет, подскажет на первых порах.
А вы? Иван посторонился, пропуская выходящего Николая Францевича.
Много родин. А сердце у меня куриное. Ты у матери спроси не надо вам куриных пупков или других потрохов. Мне тут кум да ты его знаешь!
Он вроде гусями занимался.
Курями тоже.
Николай Францевич замолчал и стал вопросительно смотреть на Ивана.
А я иду, смотрю, воротА открыты. Хотел сигаретку стрельнуть. Не угостите?
Закурили. Иван прислонился спиной к обледенелому штабелю бревен. Иван Францевич вынимает планшет, водит пальцем по экрану. Пепел с сигареты падает на монитор, Николай Францевич стряхивает и теряет нужный сайт.
Тьфу ты! с раздражением бросает он. Все сбилось. Да и так понятно: тысячи немцев уехали с Алтая за тридцать лет. Десятки тысяч! А теперь звонит, покажи, говорит, как ты лопату чинишь или печку топишь. Скучает. Для этого ехать?
Репатриация, Иван выдал термин, модный в этих местах (много немцев жило в степных деревнях). Я бы тоже поехал.
Вот ты говоришь, воротА, после недолгого молчания сказал Николай Францевич. А это Серега гуляет. Баба с ребетёнком тьфу ты жена его с сыном уехали, он, естественно, загулял. А душа широкая, это же если он пьет, так и все дружки. Всё время кто-то шастает. Туда-сюда! Орут, поют за стенкой под гитару. Одно и то же, «запил сосед, ой-ё!». А разве доброму парню кличку дадут «Сойдёт»? И с утра опять Хилари запряг и ускакал.
Хилари?
Кобылу. Это новая у него кобыла. Ангелу еще той зимой сварили, сожрали. Нет, ты скажи, пельмени с кониной ну что это такое?
Вы ему по-соседски, чтоб не шумел, равнодушно посоветовал Иван
А я бы и сказал! Да только мы уже скоро год, как не разговариваем, Николай Францевич подождал уточняющих вопросов, но их не последовало. Он, понимаешь, картоплю садил, залез на наш огород. Надо было по-хорошему решить, а моя Нина Исаевна сразу в бой. Тоже дура! Но и этот упёрся, потом еще и штакетником отгородил. Вот тМатвей, по пояс. Всю жизнь с его родителями жили без забора, а тут такой вот казус. А Сойдёт да ты его знаешь! если уперся, не сдвинешь. Стали разбираться, да только в сельсовете сказали надо документы там, измерение, межевание, всё не бесплатно. Так и стоит штакетник на метр в нашу сторону.
Ну что там, метр, небрежно сказал Иван
Метр в ширину, а участок двести в длину. Две сотки. Вот и считай, сколько картошки с двух соток. Скажи-ка, не лишняя.
Смотря, какая. Можно и с двух кустов ведро.
Смотря, какое ведро
Николай Францевич имел явное намерение и дальше клеймить соседа, Серегу Сойдёта, но тут во двор зашел рыжеволосый подросток лет тринадцати в яркой куртке и с ранцем за плечами.