— Ну, вообще-то возражаю. Извините, и все такое, но этого я сделать не могу. Я отправлю его вам завтра утром.
— Почему вы не хотите, чтобы я забрал его сейчас?
— Не хочу, и все.
— Боюсь, капитан, мне придется попросить вас назвать гораздо более вескую причину, потому что этот револьвер мне необходим.
— Знаете что, капитан, — ответил Эдмондс по-прежнему вежливо, но уже не столь приветливо, — советую вам не забывать, что это мой окоп и я здесь командую, поэтому я не обязан объяснять вам свои решения, а у вас нет права требовать объяснений. Однако в знак уважения, поскольку вы мой гость и, возможно, первый полицейский, оказавшийся в окопе на передовой, я скажу вам, что получил приказ провести вылазку на нейтральную полосу.
Кингсли попытался его перебить, но Эдмондс продолжил, спокойно, но напористо:
— Сейчас у нас, скажем так, затишье перед битвой, а наш полковник не любит, когда кто-то бездельничает. Он думает, что раз мы тут дурака валяем, то почему бы нам не нанести удар по бошам. Потревожить их, заставить побегать. Поэтому мне с отрядом солдат было приказано под покровом темноты добраться до немцев и дать им хорошего пинка под зад. Отлично, сказал я, и теперь мы все готовы и радостно рвемся в бой. Разве не так, Чемберлен?
— Так точно, сэр! — высоким голосом, с неподдельным энтузиазмом крикнул молодой лейтенант.
— Не повезло тебе, Дженкинс, — сказал Эдмондс другому лейтенанту, который выглядел довольно расстроенным. — Придет и твой черед. Охотиться на лис в темноте с двумя новичками нельзя. Нужно пускать кровь по одному, верно?
— Конечно, сэр. Я все понимаю, мне просто ужасно хочется пойти.
— Храбрый парень. Молодец. Скоро придет и твой черед, так что не расстраивайся. Думаю, войны на всех хватит. Короче, капитан, — сказал Эдмондс, снова обращаясь к Кингсли, — дело в том, что я служу во Франции с самого начала. Не хочу хвастаться, но я был младшим лейтенантом экспедиционных войск еще в Монсе, представляете, и я до сих пор служу в тех же войсках. Подумайте, капитан, я три года принимаю участие почти в каждом наступлении. Я пропустил только Сомму из-за траншейной стопы, когда у меня пальчики на ногах стали размером с аэростат каждый. Итак, единственная причина, почему я так занудствую, это потому, что когда столько раз пройдешь по острию, начинаешь верить в удачу. Всякие глупые мелочи, детали и все такое вдруг приобретают значение. Ненавижу называть это суевериями — я преподавал химию в Бейллиоле и не терплю никакого шаманства, — но все равно, если лучшего слова не подыскать, пусть будут суеверия. Я люблю идти за бруствер по-своему, понятно?
— Нет, не совсем.
— Я выкуриваю папиросу, как следует осматриваю свое снаряжение, проверяю, перепроверяю, а затем передаю вот этому пареньку. Он тоже все осматривает, натирает, смазывает, проверяет и оказывает ему, черт возьми, больше уважения, чем мне, верно, Коттон?
— Не понимаю, о чем вы говорите, сэр.
— Ха-ха. Потом он еще раз все проверяет и отдает мне. Я все проверяю. Выкуриваю еще одну папиросу, допиваю чай, а потом иду и убиваю как можно больше немцев. И сейчас этот ритуал у нас уже почти завершен. Я выкурил папиросу, проверил нож, дубинку и револьвер; перепроверил, отдал Коттону, он все осмотрел, смазал, натер и проверил. Через минуту он его снова проверит и отдаст мне, я его проверю, выкурю еще одну папиросу, допью чай и буду готов идти.
— Да, я понимаю… — попытался вмешаться Кингсли.
— И вот что я хочу вам сказать, капитан. — Голос Эдмондса стал теперь очень твердым и решительным. — Я не собираюсь менять свой распорядок. Вот револьвер, который мне выдали для этого наступления, и я пойду в наступление с этим револьвером.