Но как-то, основательно разговевшись на Пасху, поднял упавшую с сеновала сухую веточку полыни, растер ее в ладонях, вдохнул во всю грудь солнце и ветер Великой степи, повесил буйную голову и поведал своей жене Капитолине еще одну историю.
Выше было сказано, что после того, как хану Тиря привезли перекинутое через хребет мосластой клячи бездыханное тело Йондоза, снялись ногаи: вылезли из глубоких пещер Чертова городища, ушли с Лысой горы, скрылись в клубах пыли. Сказано было, но не добавлено: никто не заметил, как от черного огромного клуба пыли отделилось маленькое серое облачко и поплыло назад к уфимскому кремлю, это четвертая жена Йондоза, красавица Ай, в неудержимой ярости мщения вознамерилась вырвать сердце у погубителя своего мужа. Схоронилась Ай, конечно же, в Ногайском овраге и стала ждать момента, когда Ванька из острога выйдет и беспечно куда-нибудь направится. Не долго ждала вышел Ванька в ясный солнечный день за дубовые стены, подошел к реке, оттолкнул от берега неустойчивый челн, поплыл по Белой Воложке любимым делом заниматься рыбу в глубокой воде из-под коряг доставать. Красавица Ай в другую долбленку прыгнула, следом поплыла. А Ванька заприметил лежащего в омуте двухметрового осетра ничего и никого, кроме него, не видит и не слышит. Бесшумно коснулся борт лодки Ай кормы кровного врага, прыгнула она к Ваньке черной пантерой, хотя какие в Башкирии пантеры? волчицей прыгнула, взмахнула острым кривым ножом, но долбленка это не кобыла норовистая, не жеребец непокорный, которых любая ногайская девушка могла с детства усмирять; вмиг перевернулась утлая лодочка, и стала Ай вместо теплого воздуха холодную воду глотать. Ванька, конечно, нырнул, схватил ее за косы, на поверхность вытянул, потом на пологий берег вынес, к горячей груди мокрое трепыхающееся тельце прижал. Хотела Ай вонзить Ваньке в спину нож, но уж так крепко он ее к себе прижимал, так гулко стучало его сердце, что разжала она пальцы и выронила кривую смерть в речной песок. Что и понятно: ненависть это та же любовь, только наоборот, через какое плечо в Белой Воложке перевернешься, так и выйдет. Полюбила красавица Ай ловкого Ваньку. Да и Ванька голову потерял. Но, как известно, не может православный во грехе жить, э-э долго не может. Пошел Ваня к воеводе просить, чтобы дозволил в веру христианскую нового агнца ввести, ну и венчаться потом, конечно, по всем правилам. Нагой, как увидел Ай, так сразу разрешил ей стать Акулиной, но жениться Ваньке не позволил, потому что сам на Акулину глаз положил, так и сказал: Не разрешаю тебе, Ванька, жениться, сам буду с твоей Акулькой жить, уж больно мне ее дикий нрав по нраву!
Не мог Ванька воеводу ослушаться, но и Ай не могла старика воеводу полюбить ему лет-то уже было не меньше тридцати! Один выход оставался стать невестой Христовой. Остригла Ай черные косы, в руку толщиной, и ушла в только что созданный Христо-Рождественский женский монастырь на Большой Казанской, а родившегося чуть позже русоволосого сыночка ее, Мафусаила, отдали в Успенский монастырь, который потом тоже стал женским Благовещенским, а потом в безбожное время там чего только не было: и бани, и больницы, и черт-те что, прости господи! Не удивлюсь, Егорка, если там нынче торгаши да менялы какие-нибудь сидят на чужой копейке себе рубль зарабатывают».
Сидят, где им еще сидеть, как не на намоленном месте? А Капитолина, жена Ваньки, что же?
«Про Капитолину небось спрашиваешь? Ну что Капитолина, поджала по-кержацки губы и перестала Ваньке детей рожать, вот и все».
История 4
«Неспешно, Белой Воложкой текло время, менялась Уфа, иногда по плану, высочайше утвержденному, иногда вследствие одного из многочисленных пожаров. Менялись в Уфе и воеводы. Как обычно, хорошего воеводу считали плохим, пока его не сменял новый. Если же старый воевода при сравнении с новым воеводой все равно оставался злодеем, мздоимцем, самодуром и прелюбодеем, то башкиры сочиняли про него протяжную песню, а русские какую-нибудь повесть временных лет, и плохой воевода навечно оставался в исторической памяти. Спросишь, Егорка, оставался ли хороший?»
Спрошу.
«Тут дело обычное сколько подвигов ни совершай, если сам не звенишь о них на каждом углу, в представлениях на награду не описываешь, благодарности в архив не подшиваешь, то твоих добрых дел вроде бы как и нет. Зато будь спокоен, промах твой, даже если онрожден одним лишь воображением верных друзей, и в поклепе зафиксируют, и шепот о нем по всем закоулкам пустят, а потом грозным приказом впишут в фолиант История государства Российского. Но объективно определить достоинства или недостатки государева, да и любого другого человека, сквозь туман веков весьма трудно. Вот был ли хорошим или плохим уфимский воевода Кондратьев? Да бог его знает! Известно только, что во время его воеводства, в 1670 году, в самый разгар преследования кержаков, старый уфимский кремль совсем обветшал, главная Михайловская башня развалилась, пушки с нее сняли и сложили в амбар. Что это означает? Как у нас на Руси реформа какая, так государство слабеет, в столице всякая шляхта заседает, смуту творит, а на окраинах крепости разваливаются, пушки в сараях ржавеют».
Э, Константин Иванович, про реформы и последующую слабость государственную я и сам могу рассказать и на моей короткой памяти державу, будто долбленку Ваньки, вверх дном перевернуло.
«А что происходит, когда старая крепость рассыпалась, а новую еще только возводить собираются? Правильно, всякий лихой люд начинает безобразничать. Я куда клоню?»
Наверное, сейчас всплывет из исторического омута какой-нибудь из Ванек Горюхиных, который в очередной раз всех спасет, будто он не Ванька вовсе, а Брюс Уиллис.
«Чую, в правильном направлении мыслишь» это на полях.
«Так вот, как я уже говорил, у рабы божьей Акулины и раба божьего Ваньки Горюхина родился, прямо скажем, несколько преждевременно, сын Мафусаил. Про Ваньку ты знаешь, а Акулина, как остригла ногайские косы и перестала дышать степным ветром, почти тут же захворала в сырой келье. Пометавшись с неделю в жару, она позвала нашего Ваню и ихнего Йондоза. Ваня, конечно, не пришел, а Йондоз прискакал на огненном жеребце, подхватил легкую, как перышко, Ай, посадил позади себя и умчался к хану Чингизу в небесную орду. Мафусаил же подрос, но схиму в монастыре не принял, стал ремесленничать, женился, родился у него сын, у сына тоже родился сын, и у того родился сын, и кого-то из них звали Горюшкой по фамилии нашей и, будем откровенны, по неказистости и невезучести.
Вот я и клоню, что жил этот Горюшко в то самое лихолетье, когда на воеводстве после Кондратьева сидел Черкалов, старый кремль к тому времени почти совсем развалился, а новый еще только на песке палочкой нарисовали. Разбойники тогда никому житья не давали, а дерзки и наглы были так, что как-то взяли и украли дочку самого воеводы и потребовали выкуп немалый. Не пожалел Черкалов богатства ради любимой дочери, спустились его стрельцы в Ногайский овраг, в оговоренном месте на плоский камешек посреди речки Ногайки сундучок с выкупом поставили, неподалеку ждать стали. Разбойнички сундучок подхватили, скрылись в овражной чащобе, а взамен никто не вышел. Часа через два стрельцы Ногайский овраг со всех сторон облазили ни сундучка, ни разбойников, ни дочки, тогда и остальные семь главных уфимских оврагов прочесали. Всякого нечесаного сброду в лохмотьях целую толпу собрали, а настоящие лиходеи будто сквозь землю провалились. Что делать? сам себя спросил воевода Черкалов. Как быть? спросили друг друга стрельцы. Отчего слуги воеводы только в ближайших оврагах ищут, ведь весь крутой берег Белой Воложки оврагами, словно разбойничьим тесаком, изрублен? спросил Горюшко у своего верного товарища, друга закадычного, башкира Мугусюмки. Не только Мугусюмка, но и служивые вопрос услышали и доложили воеводе, что Горюшко знает, где его дочку прячут.