Столь глубокое внутреннее отшельничество и почти религиозный аскетизм, практикуемые Авздотьей многие годы, приносили свои плоды, причём часто экзотические, неизвестно откуда взявшиеся на заснеженных и безлюдных сибирских просторах.
Однажды, находясь то ли в трансе, то ли в предутренней дрёме, она услышала, как некто невидимый стал нашёптывать ей в левое ухо следующие слова:
За что ты вообще цепляешься? Всё, что можно схватить говно. Ты блуждаешь в проходящем мире, потому что пытаешься сделать вещи своей собственностью.
Я? Цепляюсь? Собственность? возмущенно вопрошала Авздотья, обращаясь неизвестно к кому, да я, да мне, и вообще
Буддадхарму нельзя схватить. Ты не должна пытаться схватить, а должна отпустить, безаппеляционно перебил её невидимый собеседник, Если ты вцепляешься в неё, то только летишь в ад!
Пиздец, какая мысль! только и смогла выдавить она из себя, просветлённая в мгновение ока.
И это было начало новой жизни.
Был поздний декабрьский вечер. После последнего крика петуха на дворе стояла мёртвая тишина. Даже псы не скулили, вглядываясь в тёмное небо в ожидании Вифлеемской звезды.
Авздотья накрыла стол во мраке бани, где единственным источником света была оплывшая свеча, случайно «одолженная» ей в деревенской церкви. Лампада ей была не по карману, да и могла бы стать причиной разоблачения её тайной религиозной деятельности.