На второй этаж храма, облицованный многоцветным мрамором, с обеих сторон вели гранитные лестницы. Арки окон с цветными витражами упирались в мраморные колонны на мозаичном полу. Я разглядел три престола: главный в честь князя Владимира, северный апостола Андрея Первозванного и южный князя Александра Невского.
Обойдём двор. Вон там я живу, в братско-настоятельском корпусе. Там церковь Корсунской иконы Божией Матери. А тут гостиница для паломников. Даст Бог, снова приедут. Вижу интересно тебе, потому и рассказываю. Не большевик ты.
Не большевик. Но Вы приютили безбожников.
Приютил, иначе зачем я здесь? Зачем храм, монастырь, дорога? Каждому надо дать возможность уверовать. Примут спасутся. Не примут Бог им судья.
У Вас даже фельдшера нет. Как лечитесь?
Ни фельдшера, ни врача. Пост и молитва лучшее леченье.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И
Следователь: Сколько офицеров было в Вашем отряде?
Орлов: В январе более трёхсот. Готовились к восстанию, но генерал Слащёв приказал срочно отбыть на фронт. Тогда я решил выступить немедленно. Как раз на рассвете в город вернулись высшие гражданские и военные чины. Арестовал на вокзале и объявил себя комендантом Симферополя. Присоединились татары, уклонявшиеся от мобилизации. Чтобы никто не сомневался в нашей силе, провёл парад при полном вооружении. Но тут прибыл эшелон с тяжёлой артиллерией, следовал из Севастополя на фронт. У командира был приказ взять мой штаб на прицел. Немецкий отряд сразу заявил о нейтралитете, а в полночь из Джанкоя прибыл князь Романовский.
Следователь: Уговаривал сдаться?
Орлов: Да.
Следователь: Согласились?
Орлов: Ушёл в Мамут-Султан, потом в Саблы. В отряде осталось меньше сотни.
Следователь: Остальные дезертировали?
Орлов: Да.
Январь 1920-го. Крым
Вечером мы подошли к подножью ялтинской яйлы. Закончились сосны, буки и грабы. Попадались только молодые дубы, под которыми прятались зайцы. Мы поднимались по извилистой тропе, подскальзываясь на голых, мёрзлых камнях. Слышалось завывание ветра на плоскогорье. В лицо ударила пурга, едва не сбросив нас обратно. Внизу на отбеленной простыне снега чернели пятна лесов, а смоляное небо давило близостью и бескрайностью. Чем выше, тем становилось труднее. Мы по пояс утопали в снегу, борясь со встречным ветром, отдыхали в сугробах под густым кустарником. Ещё месяц назад я не мог себе представить, что буду сидеть в снегу, прижимаясь спиной к большевикам. Пути Господни неисповедимы! Снег стал слишком глубоким и пришлось изменить направление. Вдруг открылся обрыв.
Пропадём тут, простонал Гриневич.
За мной, пехота! крикнул Воробьёв и скользнул вниз, зайцем прыгая от дерева к дереву.
Спускались не менее часа, ударяясь о стволы и кувыркаясь в снегу. Одежда, лицо и пальцы покрылись ледяной коркой. Наконец, недалеко от подножья показались огони деревни.
Тихо! Слышите? прошептал Воробьёв.
В темноте звучала заунывная азиатская песня татарин вязал хворост. Увидев нас, замер.
Понимаешь по-русски? спросил я.
Татарин кивнул, уронив вязанку.
Что за деревня?
Кучук Изимбаш.
Кто живёт в том доме?
Измаил, якши человек. Откуда твоя идёт?
Я показал в сторону обрыва. Татарин схватился за голову:
Никто туда ходить! Туда смерть!
«Якши человек» Измаил принял нас радушно:
Нежданный гость не хуже татарин, лучше татарин. Нежданный гость Аллах посылать! Кош кельде! На столе появилось козье молоко и хлеб. Моя деревня пристав живёт, много стражник.
Холод какой! Замёрзли. Не заболеть бы, пожаловался я. Как вы тут зимой? Врача, наверно, нет. Лечить некому.
Нет врача. Не надо врача. Фельдшер был, раньше нас помирать от своя лекарства. Горячий молоко татарин лечит.
Кобылье? Я его и холодным пить не могу! поморщился Макаров.
Кобылье ногай-татар в степь пить. Моя татар-гора от коза пить. Давай гость, иди стол садись. Жена покрыл. Бери, гость дорогой, отмек, кятлама, янтык. Макай в кятык, в каймак. Палец облизай.
Нам на колени постелили льняные полотенца, для омовения рук принесли медный кувшин с водой и тазик. Измаил в знак уважения сам лил воду.
Ну давайте, товарищи, с усмешкой произнёс Макаров, садясь по-татарски на ковёр. Янтык в кятык и палец облизай. Ха-ха-ха!
Ешь, гость дорогой, во имя Аллаха милостивого и милосердного, не унимался Измаил. Потом пилав и язма. Аллах посылай такой нежданный гость лучше татарин.
Я осмотрел жилище. На кухне расставлены плетёные корзины с луком, чесноком, фасолью и капустой. Вдоль стен разложены тыквы. Над ними на медных гвоздях висели скребки, лопатки, кастрюли и маслобойка. На полу стояли огромные кувшины с соленьями и деревянное корыто для теста, а у очага медные кувшины с тёплой водой.
Жаль, самогона нет, посетовал Гриневич. Для сугрева.
Самогон моя нельзя. Аллах запрещать, гость дорогой.
А моя можно каждый день. Свининки бы румяной из печи, хозяюшка!
Что такое говоришь! Свинин совсем нельзя, даже говорить нельзя.
Заткнись! приказал Воробьёв Гриневичу.
Самогон не помешал бы, вздохнул Макаров.
Поев, мы повалились спать на ковре, позабыв, что в селе стражники. Утром начали собираться в дорогу.
Без кофе дорога нельзя! засуетился Измаил.
На столе появился медный кофейник и чашки с витиеватыми ручками и тяжёлыми подставками.
Если б я такими самогонку пил, никогда б не захмелел! захохотал Гриневич.
Кофе один не хорошо. Жена, неси халва, бахлава, орех-мёд, приказал Измаил.
К вечеру мы добрались до татарской деревни Адым-Чокрак к востоку от Мангупа. Внизу, в долине виднелись полсотни беспорядочно расположенных домов. Хотелось пить, но арочный фонтан на окраине замёрз. Пришлось жевать снег. «Пошамали» у татар и пошли к объездчику Евграфу ещё одному «товарищу» Воробьёва. Снова снег, сугробы и лёд за воротником. Наконец, вышли на просеку. Вдалеке за изгородью виднелся бревенчатый домик с сараем, из трубы по балке расстилался серый дым. Жалобно затявкала собака и на крыльцо вышел высокий молодой мужчина с длинной густой шевелюрой до плеч, в бархатной шляпе и рабочей куртке. Приветливо улыбнулся, элегантно приподняв шляпу и вежливо пригласил в дом. Монах или художник? Может, философ? Точно, не врач.
Где Евграф? не здороваясь, грубо спросил Воробьёв.
Скоро будет, бархатным, как его шляпа, голосом ответил «философ». Заходите в дом.
На столе лежала стопка книг.
Читаете? спросил я, перелистывая брошюру Троцкого.
Пытаюсь постигнуть. Разочаровался, знаете ли, в Шопенгауэре. Ненасытная воля к жизни должна благоустраивать общество, а не вызывать страдание у индивидуумов.
А представление как причина ещё больших страданий?
Пришёл к выводу, не стоит уделять слишком много внимания собственному разуму. Как сказал Владимир Ильич, марксизм не догма, а руководство к действию. Мне особо импонирует «руководство к действию».
Революция?
Как первый этап благоустройства общества. Вы тоже пришли к марксизму через разочарование в идеалистической философии?
Неожиданно вошёл высокий мужчина средних лет с густой рыжеватой бородой. В одной руке ружьё, в другой подстреленный заяц. Мы схватились за винтовки, а Воробьёв бросился к нему обниматься.
Знакомьтесь! Ульянов, большевик.
Я вздрогнул. Высокий, рыжеватый. Сходится. Похож? Не уверен.
Держите зайца, товарищи! Почистим картошку, ужин будет на славу.
Воробьёв и Макаров проговорили с ним до рассвета, выпив четвертину водки, настоянной на еловых шишках. А я слушал, отвернувшись к стене. Ульянов оказался учёным-мечтателем:
На яйле надо вырастить защитный лес. Тогда ливни и талая вода будут задерживаться. Осадков много, ни одна туча не проходит мимо. Сделаем грунтовые скважины, выкопаем водохранилища, посадим виноградники, сады миндальные, персиковые. Вон в Коктебеле Юнге с сыновьями какую экономию отстроил! И у нас получится. Не яйла, а рай!