Он величайший из голосов Южной Америки!
Для Чили может быть, но не для всех.
Закрыв коробку, она села рядом со мной и снова зажгла частично выкуренную прежде самокрутку. Жить с Алехандрой всё равно что с большой кошкой: сейчас она ласковая и игривая, а в следующую секунду кусается и царапается. Она передала мне самокрутку, я вдохнул дым и задержал его в лёгких как можно дольше. Алехандра извлекла книгу из коробки, в которой я только что рылся:
Томас Лаго, она открыла её, пролистала, отбросила и достала другую: Никанор Парра всегда его любила, снова отбросила. «Волхв», «Дюна», «Космикомические истории», «Вишнёвый сад», «Смерть Артемио Круса», каждая из книг отлетала, падая на вершину растущей кучи. Странно на этой нет названия. И на этой, она распахнула первую книгу и поморщилась от запаха плесени: Даже не прочтёшь. «Малый ключ»? Что за бред.
Она взяла второй том так, будто держала крысоловку с грызуном внутри, и открыла с выражением чистейшего отвращения:
Бла-бла-бла «Эйбон», отбросив книгу ко всем остальным, Алехандра вытерла руки о бёдра. Куча гнилой целлюлозы.
Смотри, сказал я, вынув толстое портфолио в кожаном переплёте. Алехандра открыла и захихикала: Наконец что-то интересное.
Внутри скрывались чёрно-белые порнографические фото судя по разным размерам, проявленные на дому: мужчины имеют женщин, женщины женщин, мужчины мужчин; кровопускание, глотание телесных выделений, содомия; мужчины и женщины здесь перемещались между богом и дьяволом. Длинный ряд фотографий изображал гермафродита, совокупляющегося со всем и всеми подряд. С эстетической точки зрения все фото отличались плохой композицией и освещением, не считая тех, где были запечатлены половые органы и семя на лице и груди. Судя по потёртостям, эти карточки пользовались большой любовью и вниманием.
Твоя репутация тебя опережает, сказала Алехандра, кладя руку мне на пах и потирая. Поэтому он, наверно, тебе книги и оставил.
Скорее всего. Знал, что я уж точно не буду шокирован. И не стану открывать рта в университете.
Иногда рот можно открыть Алехандра приблизила рот к моему уху.
Погляди-ка, я поднял одно из фото.
Что это? Книга? Совсем не возбуждает.
Похоже, рукопись. Много страниц. Я стал перебирать в папке оказалось пятнадцать-двадцать фотографий размером примерно двадцать на двадцать пять. На каждой относительно хорошо освещённая страница рукописи, судя по рябой бумаге или пергаменту, очень старой.
Она на латинском и греческом. Зачем прятать это в папке с порнографией?
Или он очень хотел, чтобы её нашли, или совсем не хотел, рука Алехандры продолжала своё дело. Я предпочитаю трахаться.
После занятий любовью той же ночью я стал пить вино и рассматривать фото рукописи, и теперь меня не отвлекали. В кармане внутри кожаного портфолио скрывались страницы, отпечатанные Анхелем Илабакой на машинке в приготовлениях к переводу рукописи примечания к латинским словам с их определениями. Он, как и я, не знал греческого, но записки упоминали трёх специалистов, которые могли бы помочь перевести рукопись на испанский.
Записки оказались очень короткими свою работу Анхель начал второпях, а вёл спустя рукава и недолго. Я нашёл свои очки, вернулся к фото, поднёс очки к глянцевой поверхности первой фотографии, используя линзу как самодельную лупу, и стал переписывать латинский текст для последующего перевода. Я работал допоздна, пока перед ослабшими глазами всё не начало расплываться. Тогда я лёг в постель рядом с Алехандрой. За оштукатуренными стенами что-то мягко шептал Атлантический океан.
Чтобы переписать весь оригинал, ушло несколько дней. Покончив с этим, я с огромным наслаждением принялся перепечатывать черновую рукопись на «Ундервуде», а потом начал переводить. Моя юность прошла много лет назад; тогда уроки латыни, полученные от католических священников, ещё оставались свежи, как и полученные от них же побои. Римские улицы и античность казались, были совсем рядом, склонения глаголов легко приходили на ум. Однажды в молодости я перевёл на испанский все «Метаморфозы» Овидия за одно горячечное лето, слушая голос тени, эхом доносящийся из-за пропасти тысячелетий. Это было моим первым поэтическим опытом.
Но я ведь Авенданьо неисправимый поэт, влюблённый в тайну языка! Я не собираюсь оставаться простым переводчиком поэзии я стану её господином! Я возьму штурмом небеса и сяду на трон самого Овидия!
Я был развит не по годам и так молод.
Это было тогда. Теперь же мой роман не двигался с места, зато рукопись давала некоторое удовлетворение. Иллюзию прогресса, ради которого я поехал по другой тропе, словно тележка, застрявшая в грязи. Не обращая внимания на написанное Илабакой, я начал заново я сделаю это целиком и полностью сам. Судя по заметкам покойника и фотографиям, рукопись называлась «Opusculus Noctis». Я перевёл это на испанский как «Маленький ночной труд».
Придумав название, я засмеялся, вспомнив «Маленькую ночную серенаду».
Не знаю, что за блок стоял у меня в голове и почему из-за него я сосредоточился на рукописи, а не на романе. Если бы я точно знал, что заставляет меня действовать и не действовать, то испытал бы существенно меньше бед в жизни но я загадка даже для самого себя.
Шли недели. Днём я спал или пил, а ночами сидел в кабинете, уткнувшись носом в бумаги. Наконец Алехандра вышла из себя:
Ты не в себе и воняешь. Поехали в Буэнос-Айрес. Или в Кастуэру. Куда-нибудь, где есть ночной клуб и кафе. Мне надоело тебе готовить.
Вечер только начал опускаться, и тени стали вытягиваться к морю. Она стояла в дверях кабинета, свет бил из-за её спины, и я видел только контуры тела Алехандры под крестьянским платьем, но не её лицо.
Уверен, ты можешь заполучить любого мужчину, который тебе приглянется, я указал на дверь. Даже умеющего готовить.
Она весьма красноречиво выругалась и заявила:
О да, я легко найду другого. А ты только и делаешь, что пялишься на свои фото и манускрипт и бухаешь вусмерть. Я боюсь за твою печень.
Каждую ночь её выклёвывают, и каждое утро, стоит мне проснуться, она снова цела, ответил я. Должно быть, на меня действовал Овидий.
Мы с Алехандрой ссорились, трахались и снова ссорились. Она становилась всё более и более недовольной, и это настроение переменилось, лишь когда приехала её сестра: тогда они погрузили вещи Алехандры в «фольксваген» и оставили меня с моей работой, о чём я совсем не сожалел. Я пил слишком много рома, скотча и вина, ел слишком много тортилий, сыра и жирной баранины и набирал вес, точно лорд Байрон на побережье. Океан был в нескольких шагах от чёрного входа дома, но я спал плохо и, когда Морфей покидал меня совершенно, спускался и заходил в волны, надеясь, что старое лекарство соль и пена смоют тень, нависшую надо мной и наполнявшую мою голову жуткими, мрачными образами. Но мысли никуда не исчезали.
Иногда на этом бескрайнем и беззвёздном берегу я чувствовал себя покинутым, и казалось, что моря вот-вот поднимутся или небо треснет, раздуется, изрыгнёт царство бога, и оно нас затопит. По ночам, даже когда в доме было пусто, я слышал шёпоты. Мы жили на самом юге, но погода поменялась, и на две недели яркие осенние деньки сменились мрачными и дождливыми. Я купил ещё один шерстяной свитер и кальсоны под брюки, но по-прежнему плавал в море в поисках старого лекарства да тормошил свой перевод, как терьер тормошит какую-нибудь найденную в лесу падаль.
Чем больше я читал и переводил «Маленький ночной труд», тем более беспокойно мне становилось. Я регулярно ходил в деревню и пил пиво в сервесерии[3] со старыми рыбаками, вернувшимися домой из моря. Говоря о погоде, они обсуждали размер волн, как будто груди женщины какие пышные, какие роскошные! Санто-Исодоро тонкая полоска земли, продуваемая ветрами, где, чтобы увидеть настоящие деревья и прочую растительность, нужно удалиться от побережья на километры. Это биологическое однообразие нашло отражение и в местном населении, зато они прекрасно чувствовали ветер и погоду. Когда небо становилось тёмным, рыбаки говорили: «El mar sueña que es el cielo», морю снится, будто оно небо. Я тут же решил, что эта фраза станет заглавием романа, который я определённо не писал.